Фэй Уэлдон - Ненавижу семейную жизнь

И вот тут я начала бросать свои вещи в чемодан, но пришла Агнешка и уложила все как надо. Мартин отвез меня на вокзал. Я успела на последний поезд в Бат. И вот я здесь.

Она храбрая девочка и старается не заплакать. Я приношу пачку нурофена, пусть примет, чтобы не так болели руки, — на бедрах у нее тоже синяки, — и она послушно глотает таблетки.

— Бабуль, можно, я пока поживу у тебя? — спрашивает она. — Из Бата я смогу каждый день ездить в агентство. В поезде буду читать рукописи. Все в поезде читают. Мне будет очень удобно.

— Конечно, живи, — говорю я. — Пока Себастьяна не выпустят. А там что-нибудь придумаем.

Она ложится в постель: свежие белые простыни, пышные подушки, по ним рассыпались золотисто-рыжие волосы.

— Наверно, он сейчас с ней в постели, — говорит она. — В нашей постели.

Она борется со слезами, ее губы дрожат. Совсем как у маленькой Китти. Они обе храбрые. Хетти засыпает.

Я звоню Серене, хотя уже и поздновато.

— Оно и к лучшему, — говорит Серена. — Он мне никогда не нравился. Предпочитаю подлеца, который знает, что он подлец, тому, кто считает себя воплощением порядочности. Что ж, Агнешка победила. Мы, англичане, — нация побежденных.

И мы с ней вспоминаем живших у нас служанок и соглашаемся, что почти все были достойные, порядочные девушки, с подлостью мы сталкивались редко. Говорили о том, что на одного плотоядного хищника в природе приходится одиннадцать травоядных животных, и если вы встретили хищника — что ж, значит, вам просто не повезло. Вы спокойно жуете себе траву, все прекрасно, вдруг ночь пронзает душераздирающий вопль, а утром кого-то недосчитались, но желание забыть ночную драму скоро стирает воспоминание. Агнешка — плотоядная хищница. Слава богу, что Хетти сейчас у меня, в родном доме, спит и что волосы остались при ней. Мы согласно решаем, что последней каплей оказался даже не Мартинов график, а Агнешкино посягательство на ее волосы.

Мы вспоминаем главу из истории Гроувуда, когда Серена сбежала вместе с детьми в Лондон, потому что Джордж вытворил что-то ужасное, что именно — она не помнит. За детьми присматривали няни-австралийки, быстро сменявшие друг дружку: Нарель, Эбби-Роз, Эбони-Джо, и все девушки были такие здравомыслящие, такие земные, что она устыдилась собственных причитаний по поводу своей злосчастной судьбы, увидела, что это пустая трата времени, перестала дуться и вернулась домой к Джорджу. Нарель научила Лалли, которая, надо полагать, жила в это время у Серены, играть на диджериду[14]. А где была в это время я? Не помню. Мать я была никудышная.

Да, но что же будет с Китти?

Серена говорит, что пусть Китти лучше останется с Мартином и Агнешкой, Агнешка — хорошая мать. Лучше дружелюбно настроенный хищник, чем равнодушное травоядное. Хетти может навещать дочь. А когда Китти подрастет, решит сама. Детство проходит так быстро.

И мы с Сереной решаем, что пора спать. У нас нет уже тех сил, какие были в молодости, и слава богу, потому что иначе мы бы давно примчались на Пентридж-роуд и разнесли там все в щепки, всем бы стало только хуже. Что ж, силы убывают, мудрости прибывает.

С понедельника Хетти начинает ездить в Лондон на работу, у нее с собой элегантный кожаный портфель, набитый рукописями, и когда она утром уходит из дому, глаза у нее ясные, а возвращается с опухшими и покрасневшими. Она позволяет себе плакать только на обратном пути, по дороге в Лондон — ни единой слезы. Мартин время от времени звонит, но Хетти отказывается разговаривать с ним. Я спрашиваю ее, а как же Китти.

— Просто удивительно, до чего быстро мы забываем детей, — говорит она, — когда их нет у нас перед глазами.

— Я слышала такие слова от мужчин, — говорю я, — но чтобы их сказала женщина?

— Я это где-то прочитала, — говорит она. — Бог с ними, пусть себе живут и радуются, если это то, что им нужно. По крайней мере, у Китти будет своя комната.

В субботу она приходит в галерею помочь мне. Едва я успела открыть, как кто-то купил картину Себастьяна со стулом. Через десять минут я продала и ту, что с кроватью.

— Не опускай планку, — говорит Хетти, — и скоро ты будешь богата, как Серена.

Хетти думает купить себе квартиру в Лондоне. Сейчас она наконец-то может это себе позволить. Она говорит, что целую неделю плакала от ярости, омерзения, разочарования, ужасалась собственной глупости. И еще она плакала оттого, что с ней нет Китти. И не пролила ни одной слезы о том, что потеряла любовь Мартина. Он оказался совсем не такой, как она думала. Мартин не будет помогать ей материально. Да и с какой стати? Ведь они никогда не были официально женаты.

Она неплохо зарабатывает и способна о себе позаботиться, а на его плечах осталась Китти.

Они вместе выплачивают ипотечный кредит. Ей принадлежит доля в их доме, но существенная часть долга уже выплачена, поэтому она может взять кредит под залог этой выплаченной суммы или реструктурировать оставшуюся часть, чтобы меньше платить каждый месяц. Мартину придется впрячься в работу и тащить воз, ему надо содержать Агнешку и Китти, Агнешка ведь работать не собирается, она будет заниматься домом. Теперь Мартин до скончания времен будет писать статьи для “Д'Эволюции”, продавать свою душу и угождать Сирилле. Но это уже Агнешкина головная боль. Ушел от одной женщины, уйдет и от другой, от третьей, лиха беда начало.

Мы возвращаемся из галереи домой, проходим по мосту Палтни, садимся на скамейку в парке Парейд-гарденс на берегу Эйвона и смотрим на воду. Солнце садится. По воде плавают лебеди. Туристы кидают им вредный для здоровья белый хлеб.

— Знаешь, бабушка, — говорит Хетти, — я ведь вроде бы как сама все время направляла события. Взяла Агнешку на крестины, свела ее с отцом Фланаганом. Написала письмо иммиграционным властям. Что будет дальше, я знала. И предложила Мартину жениться на ней. Конечно, я прекрасно знала, что такое эта голубенькая таблетка, и знала, что у Мартина на уме, и проглотила не одну таблетку, а две. И знаешь почему? Потому что я ненавижу семейную жизнь. А если мне нужен мужчина, признаюсь тебе честно: мне все равно кто. Я просто хотела освободиться.

Я немею.

— Я сделала все честно. И теперь мне так легко, я счастлива, порадуйся за меня, — говорит Хетти. Она поднимает вверх свои сильные белые руки — синяков уже почти не видно — и тянется всем телом к небу, а солнце падает на ее прерафаэлитские волосы и зажигает их золотом — образ совершенной красоты, летящий из прошлого в будущее и пойманный мгновением, которое сделало фотографию богини.

Я открываю рот, чтобы возразить, но вспоминаю Ванду и себя, Серену, Сьюзен, Лалли, всех тех, чья кровь течет в ее жилах, а также тех, кто помог ей стать такой, какой она стала: это Розанна, Вера, Свеа, Райя, Мария, Сатердей-Сара и Эбби-Роз и много других, чьи имена я перечислять не стану — и потому, что не хватит места, и потому, что я просто их забыла. Потом думаю о дочери Хетти, Китти, и ее воспитательнице Агнешке: они на очереди следующие — и молчу. Потом говорю: