Гнев изгнанника - Монти Джей

На днях, выходя из библиотеки, я чуть не ударил кулаком скульптуру Сократа.

Перед тем как войти в Эверхарт-холл, на мои ноги брызгает слюна, едва не попав на ботинки. Я поднимаю голову, хмуря брови, и встречаюсь взглядом с пожилой женщиной – кожа ее морщинистая, как высохший пергамент, глубокие морщины складываются в постоянное хмурое выражение. Она сжимает трость так, что костяшки пальцев побелели, и на секунду я думаю, что она может ударить меня.

— Бабушка!

Девочка бросается вперед, в ее голосе слышна паника, она оттаскивает старушку на шаг назад, ее глаза широко раскрыты от смущения.

— Прости, она просто… она просто…

— Старая? — подсказываю я, стараясь сдержать раздражение.

Старушка фыркает, прищуриваясь и сильнее опираясь на трость.

— У тебя хватило ума понять, что ты гнилой. До мозга костей, мальчик. Синклерам здесь не место, — она снова плюет, как будто мое имя – проклятие.

Я сжимаю челюсти, напрягая мышцы шеи, когда ее слова пронзают меня.

«Холлоу Хайтс» построен на земле, которая хранит извращенную историю и гнусные секреты, которые никогда не выходят за пределы кованых ворот. Ужасные, злые вещи, которые совершили те, кто носит мою фамилию.

Хотелось бы сказать, что я удивлен или что такое со мной произошло впервые, но я не могу.

Девушка запинается, извиняясь, ее слова срываются с языка.

— Боже мой, прости, я снова… извиняюсь. Сегодня мой день рождения, и она хотела принести мне обед. И она, ну, иногда у нее такое бывает, и я… да, мне очень жаль.

Я на мгновение встречаюсь с ее взглядом, ожидая сочувствия, но не вижу его. Это страх. Она боится меня.

Черт возьми.

— Не беспокойся, — бурчу я, отмахиваясь от нее.

Я прохожу мимо них, чувствуя, как ее взгляд все еще прожигает мне спину. Старушка бормочет что-то себе под нос, и как раз когда я собираюсь уйти из зоны ее досягаемости, она взмахивает тростью, целясь в мои ноги.

Я уклоняюсь в сторону, едва избегая попытки подставить мне подножку. Мое сердце замирает, я чувствую резкое желание ответить, но сдерживаюсь. Наброситься на старушку ничем не поможет моей и без того блестящей репутации.

Поэтому я продолжаю идти, позволяя гневу тихо кипеть в груди.

Я никогда не хотел этого.

Не хотел учиться в этом университете, быть изгоем, которого все ненавидят. Моя фамилия – проклятие, пятно на репутации университета «Холлоу Хайтс», и никто не дает мне об этом забыть.

Оно повсюду. Шепот, который следует за мной по каждому коридору, стены, которые будто сжимаются. Сама земля под моими ногами горит при каждом шаге – святая земля, а я проклятый.

Я знаю, чем занимался мой отец, что сделал его отчим. Я знаю, что оставили после себя Синклеры – отвращение, разруху, мерзкое наследие «Гало». Мне тоже от этого тошно.

Мое имя, мое лицо, все во мне – живое напоминание об этом ужасе, ходячий призрак худших воспоминаний Пондероза Спрингс.

Я все понимаю. Знаю, почему они меня ненавидят. Понимаю, почему Спрингс никогда не будет мне ничего должен. Но именно поэтому я хотел уехать, так же сильно, как они хотели, чтобы я уехал.

Я не хотел больше нести этот груз, это постоянное напоминание об ущербе, нанесенном именем, которое мне дали при рождении.

Более того, я не хотел больше быть причиной боли Фи.

Я не был к ней причастен. Я ничего не знал о случившемся той ночью с Окли, но каждый раз, когда Фи смотрит на меня, она видит только свою травму.

Как будто я сделан из нее.

Ходячее напоминание о ночи, которая разбила ее на куски.

Когда она смотрит на меня, она знает, что я единственный человек, кроме ее насильника, который знает, что у нее отняли.

Она не давала мне согласия на то, чтобы я знал об этом. Она не просила меня хранить эту правду в своей голове, как какой-то мрачный секрет, вшитый в мою кожу. Но я храню.

И эта вина… она проникла в меня, как гниль.

В Эверхарт-холле воздух густой, пахнет старыми книгами и сырым камнем. Я иду по коридору, мимо рядов аудиторий, и что-то привлекает мое внимание.

Я останавливаюсь на полпути, глядя на открытую дверь справа. Там, в щели, я вижу километры вишневых волос. Пара разорванных до нитки красных колготок и огромная толстовка, которая, похоже, служит ей платьем.

Заучка.

Одинокая, стоящая в пустой лаборатории, полностью поглощенная доской перед ней.

За почти месяц она едва ли сказала мне два слова. Я мог сосчитать все наши встречи, каждый раз, когда она проскальзывала мимо меня, будто я был невидимым, ни взгляда, ни слова, ни одного язвительного замечания, как будто я был не более чем воздухом.

Фи не просто махнула белым флагом в ночь «Перчатки». Она сломалась.

Она разбилась на куски прямо на моих глазах, и я не мог ничего сделать, только смотреть. Я должен был позволить осколкам порезать меня, проливая кровь ради всех извинений, которые она не хотела слышать.

Это не было медленным, неизбежным угасанием, к которому я привык в глазах своего отца. Таким, которое понемногу съедает тебя, пока не остается ничего, кроме опустошенных костей.

Нет, когда Фи сломалась, она была звездой, взрывающейся изнутри.

Что-то блестящее, рушащееся на части и утягивающее все вокруг в пустоту. Это было такое разрушение, от которого невозможно было отвести взгляд.

В одну секунду она была цела, а в следующую – раскололась на части. И это было видно в ее глазах. Борьба в тех глазах, которые когда-то были полны вражды, погасла, и осталось только разбитое зеленое стекло.

И это почти убило меня.

В ту ночь на балконе я впервые увидел ее.

А сейчас? Сейчас я не могу перестать ее видеть.

Я полностью открываю дверь, скрип раздается по пустой лаборатории, и закрываю ее за собой. Над головой жужжат лампы дневного света, в помещении холодно, воздух стерильный и безжизненный.

Фи стоит у доски, что-то быстро записывает и бормочет себе под нос. Ее волосы рассыпаются по спине беспорядочными волнами, как будто она только что встала с постели.

Она не слышит меня. Неудивительно, учитывая, что наушники все еще прижаты к ее ушам. Ее нога слегка постукивает в такт ритму, который я не слышу, пока продвигаюсь дальше в лабораторию.

В последнее время она только этим и занимается – погружается в домашнюю работу. До