Если ты простишь (СИ) - Шнайдер Анна

Удивительно, что столько боли мне причинил ответ, лежавший на поверхности…

— А ведь я боялась, — прошептала я, стискивая ладони в кулаки. — Я просто боялась… Все эти годы… Как глупо!

До этого момента собственные поступки казались мне мутными — я и сама многого не понимала. Но, как только я произнесла это слово — «боялась», — всё стало прозрачным, словно чистое стекло.

Я чувствовала себя книгой со склеенными страницами, у которой можно увидеть лишь обложку. Я и жила так — видя лишь поверхности и совершенно не заглядывая внутрь. Потому что страшно.

Страшно потерять.

А если не имеешь — то уже не страшно, правда?

Так просто. Так грустно. Так жестоко. И по отношению к себе самой, и по отношению к Вадиму, которого я всего лишь боялась любить…

94

Лида

Порой мне казалось, что после нашего развода с Вадимом мы с Аришкой стали даже ближе друг другу. Не знаю, что послужило причиной — может, моё переосмысление жизни, а может, наша общая беда. Я знала, да и сердцем чувствовала, что дочка, как и я, надеется на вторую попытку. Просто даёт папе время остыть, разобраться в себе и понять, чего он в действительности хочет, а что ему просто подсказывает рациональное начало.

Я делилась с Аришкой многим. Даже практически всем. И эти моменты, когда я пересказывала ей свои сеансы с психологом — да, упрощённо, чтобы она поняла, — оказались для меня терапией не меньшей, чем работа со специалистом. Когда тебя понимает чужой человек — это одно, но родной — совсем другое. И тот факт, что Арина стала не только понимать, но и принимать меня, проливался бальзамом на сердце и излечивал его гораздо лучше таблеток и психолога. Возможно, ещё и потому, что я воспринимала Аришку как связующий мостик между собой и Вадимом. Её я никогда не боялась любить — и через неё я сейчас будто бы училась любить и мужа.

Называть Вадима «бывшим мужем» у меня язык никогда не повернётся — это я знала точно. Несмотря на то, что в конце января нам выдали все полагающиеся случаю документы. И теперь мне оставалось лишь поменять паспорт, чтобы Лида Озёрская перестала существовать.

К сожалению, я слишком поздно поняла, что моё решение поменять фамилию тоже было продиктовано желанием наказать саму себя. Если бы мы подавали документы сейчас, я бы уже не сделала этого, не захотела бы лишить себя права носить фамилию Вадима. Одиннадцать лет не стереть из памяти, и дело совсем не в том, как ты зовёшься.

Да и я сама… всегда буду его женщиной, и неважно, какую фамилию стану носить. Я просто так чувствую. Поэтому я и от обручального кольца не смогла до конца избавиться, даже убрать его подальше не смогла. Я сняла кольцо с пальца в тот день, когда ушла из дома, и убрала во внутренний карман сумки. Через десять дней, покинув Романа, я думала вновь надеть его, но не решилась. Повесила на цепочку рядом с крестиком.

С тех пор так и носила.

.

— Мне кажется, папа кем-то увлёкся, — сказала Аришка в начале февраля, сидя на кухне моей квартиры, и нахмурилась. Мы с ней собирались вместе печь пряники, и я, услышав эти слова, чуть не уронила на пол банку с мёдом.

— Почему ты так думаешь? — спросила я осторожно и поставила мёд на стол, рядом с миской для теста.

— По его настроению. Оно улучшилось. Мне это не нравится!

Да, мне тоже. Но я знала, что ревность и уж тем более какие-то козни за спиной Вадима не выход.

— Ариш, мы с тобой не должны мешать. Ты же понимаешь?

— Понимаю, — кивнула дочка. — Но и помогать я ему тоже не должна. Я и не буду. И знаешь… Я, кстати, подозреваю, с кем он сегодня встречается, пока я у тебя. Я её тебе покажу, мам! Папа с ней на танцах познакомился.

«На каких танцах?» — едва не спросила я, обескураженная предложением «показать её», но сразу опомнилась.

— Нет, Ариш, не надо мне её показывать. Ты что? Я же потом спать не буду! — попыталась отшутиться я, и дочка всё же улыбнулась. Правда, бледно и расстроенно.

Я отлично понимала, что, если Арина так недовольна — значит, Вадим действительно увлёкся. И не могу сказать, что мне нравилась эта мысль. Нет, не нравилась, более того — она была мучительной. Думаю, мне не было бы настолько мучительно, даже если бы я вдруг узнала о каком-то своём смертельном диагнозе.

Но я ничего, решительно ничего не могла поделать с Вадимом и его новой женщиной. Поэтому… лучше не думать. И двигаться дальше.

— Расскажи мне, куда вы с папой поставили шкатулку, которую я подарила на Новый год, — попросила я Аришку, стараясь отвлечь её. — В кабинет? Или в гостиную?

— В гостиную, — тут же оживилась дочь. — Хотя папа иногда уносит её к себе в кабинет. Знаешь, что он говорит? Что, когда он был маленький, у него была похожая шкатулка. В том доме, где он вырос.

— Да, — я кивнула, — я поэтому и захотела её ку…

И тут меня по-настоящему осенило — как будто молотком по голове ударило.

Я даже села на табуретку, хотя собиралась идти к холодильнику, и уставилась в стену над Аришкиной головой пустым взглядом.

— Мам, ты чего? — забеспокоилась дочь и заёрзала на своей табуретке. — Ты так из-за этой женщины расстроилась?

— Нет, — я покачала головой и, вздохнув, улыбнулась.

Чертовски безумная идея. Но… почему бы и не попробовать? Вадима это, конечно, не вернёт. Но зато он будет по-настоящему счастлив, уверена.

— Ариш… мне нужна твоя помощь…

95

Лида

Я, к сожалению, не знала, что такое «дом моего детства», но могла понять чувства мужа, когда он рассказывал о доме, в котором вырос и который пришлось продать, чтобы достать деньги на лечение. Мне казалось, что в глубине души Вадим даже испытывает чувство вины за свою болезнь перед мамой и бабушкой из-за того, что им пришлось пережить.

Они любили свой дом — его собственными руками построил дед Вадима, когда ещё был молод и только женился. Деревянный, двухэтажный, поначалу это был всего лишь летний домик, но в дальнейшем дед мужа провёл туда электричество и воду и сделал дом пригодным для жизни круглый год. Потом ещё кое-что достроил, чтобы у жены, а после и дочери, была художественная мастерская — мама и бабушка Вадима были художницами. Только бабушка писала маслом, а мама — акварелью, акрилом, пастелью или рисовала карандашами. Вадим говорил, что в их доме было не только множество картин, но и разные антикварные вещи — вроде той шкатулки. Я помню, муж рассказывал ещё про старинные деревянные часы с кукушкой, мутное зеркало в тяжёлой кованой раме и большой сундук с замком — Вадим в детстве считал, что он пиратский.

От дома его детства остались одни фотографии, хотя сам дом существовал и даже не перестраивался. Вадим поехал туда, как только у него появились деньги, пытался выкупить у нынешнего хозяина, но тот решительно отказался.

Когда муж рассказывал мне об этом, я спросила, почему он сдался. По какой причине больше не ездил туда, не пытался сбить цену?

— Просто я там был, — ответил Вадим, грустно усмехнувшись. — Кроме стен, от дома моего детства ничего не осталось. Мама и бабушка всё продали, я же говорил. А платить такие деньги ради того, чтобы любоваться на брёвна, я не стану. Мне есть куда потратиться и без лишней сентиментальности.

Вадим решил отказаться от этой мечты — я понимала почему. У него студия, я и Аришка — за нас всех он в ответе. И он не мог позволить себе швыряться деньгами в никуда. Покупка дома не давала ему ничего, кроме морального удовлетворения, да и то неполного — в доме же главное не стены, а обстановка.

Но обстановку можно и воссоздать. Наверное. По крайней мере, этот вопрос следовало хорошенько изучить. И да, я попросила Аришку по-тихому, когда папа не будет видеть, сфотографировать мне старые снимки из нашего семейного альбома, на которых был запечатлён дом детства Вадима. Фотографий там было много, я точно помнила.

Аришка справилась с заданием на ура, и уже на следующий день я получила от неё ворох фотографий в мессенджер. И стала их изучать.