Маргарет Мадзантини - Рожденный дважды

— Я в секции самая маленькая…

Брат ей вытирал рот своей рукой:

— Маленькие крепче стоят на земле.

Если ей было грустно, он читал ей свои стихи:

Девочка сидела на землеПеред костром из лепестков,Они казались зимним огнем.«Помоги мне, я устала».Мы обрывали розы до самого закатаВ запахе слишком сладком,Дурманящем, как наркотик.«Кто выпьет всю эту водку?» —Я ее спросил.«Ты, если вернешься».Я не уверен был, что найду дорогу.Она помахала мне из окна:Лицо из мягкого гипса,Руки, окровавленные лепестками.

Себине нравились стихи брата, но она задавала слишком много вопросов.

Он отвечал ей:

— Стихи невозможно объяснить, их надо почувствовать. Если они найдут для себя местечко, у тебя зачешется внутри.

— А где это местечко?

— Надо искать.

Себина кривила рот, недоверчиво смотрела на брата. Трогала свой живот, руки, ноги:

— В ноге тоже может быть?

— Низковато.

— А я чувствую, что у меня там чешется от твоих стихов.

Гойко сажал ее на плечи, поднимался по лестнице родительского дома и вручал сестру Мирне.

В ресторане мы заказали питу с разными начинками — с мясом, с картошкой, с тыквой. Себина зевала, глаза у нее соловели, ее клонило в сон, но она держалась, не капризничала. Подложила руку под голову и заснула прямо на столе.

Мы продолжали болтать. Диего взял у Гойко сигарету, выкрошил табак, достал коробочку и сделал косяк. Гойко насмешливо посмотрел на него:

— И давно ты наркоман?

— Это не наркотик, это травка.

— Ну тогда покурим. — Гойко затянулся первым.

— Здесь ребенок, — сказала я.

— Ребенок спит, — ответил Гойко.

Они курили по очереди, а я гладила волосы Себины, потом наклонилась и уткнулась носом в ее теплый затылок. Этот запах, он остался прежним — запах молока, запах леса. Я подумала, что так пахнет будущее, оно опять было перед нами, как раньше. В зеркале на стене отражались наши тела, и мне показалось, что время ничего у нас не забрало. Диего сидел неподвижно и плакал. Скорее всего, он даже не замечал, что по щекам у него текут слезы. Я коснулась его плеча.

— Мне хорошо, — ответил он, — просто божественно.

Возвращались мы пешком, шли по знакомым улочкам. Себина спала на плече у брата, безвольно болтающиеся руки белели в свете фонарей.

Было ужасно холодно, я сжала пальчики Себины — они были ледяные. Мы поспешили в гостиницу — красная дверь, маленький, по-домашнему уютный холл. Гойко не хотел уходить от нас, да и нам хотелось побыть с ним подольше. Ему удалось найти самую большую комнату, с деревянным полом и большим теплым ковром. Он упал на кровать:

— Я здесь немного вздремнул…

Покрывало и в самом деле было смято.

— Все еще занимаетесь любовью, вы двое?

Поездка вымотала нас, и, несмотря на холод, мы были какие-то вялые.

— Мы так умаялись, просто умираем.

— Мертвым легче заниматься любовью; когда душа отлегла, ты летишь за ней.

Гойко включает телевизор. Выступает Караджич — волосы уложены феном, розовый кукольный грим, — дает какое-то бесконечное накатанное интервью. Рассказывает о том, как он был психиатром и поэтом. Прямо по кадру бегут строчки его стихов. Гойко читает их и плюется:

— Сумасшедший черногорец! — Он чешет голову, плечо, как будто на него внезапно напал ужасный зуд. — Как можно верить такому придурку?

— Придурков надо опасаться… — Диего падает на кровать, вытянутая рука рядом с Себиной.

Она так и не проснулась, лежит, как брат ее уложил.

— Ты не хочешь раздеться? — спрашиваю я Диего, но он уже спит.

Гойко закуривает. Я прошу его отойти к окну, он открывает форточку, дымит в нее, стряхивает пепел.

На часах почти три.

— Что вы делали в Белграде?

Мы сидим на краешке кровати… я, не поднимая головы, рассказываю о поездке на Украину, о тех женщинах. Гойко смотрит на меня серьезно и вдруг начинает хохотать:

— С ума сошла? Хотела, чтобы шлюха родила тебе сына?

Диего спит рядом, раскинулся, как большой ребенок.

— Даже салфетку не снял…

Действительно, салфетка из ресторана заправлена под воротник свитера. Гойко снимает с Диего салфетку, сморкается в нее. Притворяется, что плачет, бьется головой о стену.

— Почему? Почему такая несправедливость? Если бы вам нужен был мужчина…

Он обнимает меня, щекочет, я вяло прогоняю его.

— Я не знаю, что мне делать… мне так плохо.

Встаю, снимаю с Диего сапоги, старые заслуженные камперос, прошедшие огонь и воду. Гойко наблюдает за этим усталым жестом материнской заботы:

— Боишься потерять его, правда?

— Мне уже тридцать семь.

— Он никогда не уйдет от тебя.

Бросаю сапоги на пол, снимаю с Диего носки. Смотрю на эти слегка красноватые длинные ступни:

— Хочу, чтобы у моего сына были такие же ноги.

— Что хорошего в этих ногах? — морщится Гойко.

— Это его ноги.

— Ну да…

Поскрипывает открытая форточка, Гойко закрывает ее. Глубокая ночь. Видны шпили собора, маленькие кресты на них кажутся стеклянными…

Так мы и спали вчетвером на одной кровати. Гойко слишком устал, чтобы нести сестру на руках до дому. Я не собиралась спать, лежала на самом краю, напряженная, как лезвие ножа. Наконец меня сморил короткий утренний сон. Первое, что я увидела, когда открыла глаза, было личико Себины. Она встала раньше всех, умылась и причесалась.

— Подожди-ка… — Я встала, открыла чемодан и достала кроссовки. — Когда идешь, загораются огоньки…

У Себины от волнения перехватило дыхание. Я помогла ей обуть кроссовки, пощупала, где пальцы, — кроссовки были великоваты, хватит еще как минимум на год, на вырост. Она смотрела на ноги и отчаянно икала.

— Теперь попробуй…

На кроссовках загорелись огоньки.

Она не выглядела счастливой, скорее, наоборот. Я понимала ее, такое же отчаяние охватывало меня при сильном волнении… когда восторг был таким, что, казалось, о большем и мечтать нельзя. Вот и Себина чуть не лишилась чувств. Я резко, пронзительно вскрикнула, чтобы оборвать ее икоту, — даже не предполагала, что могу так заорать.

Себина подпрыгнула, уставилась на меня с открытым ртом.

— Иди, чего ты ждешь?

Улыбается, икота прошла. Себина ходит по комнате, глядя на подошвы, где то и дело вспыхивают маленькие огоньки. Возвращается ко мне, целует в губы, я чувствую ее свежее, легкое дыхание.

Гойко упал с кровати и спит на ковре. Сестра топчется по его животу, тычет кроссовками прямо в лицо. Гойко открывает один глаз, обводит взглядом ноги Себины и вдруг, как змея, поворачивается ко мне: