Райдо Витич - Банальная история

— Ты что, Анюта? Ну-у, ну, ты что, а? — испугался Сергей, начал гладить меня по голове и убаюкивать, словно маленькую девочку. Впрочем, именно ребенком я чувствовала себя в эти минуты. Очень испуганным, замученным, неприкаянным ребенком, чужим себе и миру.

— Почему так, Сереженька? Почему?

— Что «так», что "не так"? О чем ты, котенок? Ну, елы, Аня, перестань, а? Блин, да, что с тобой? Я что-то не так сделал?.. Тьфу, не надо было мне уезжать! Ань, ну перестань, а? Не могу я смотреть, как ты плачешь! Аня, ну Ань…ну, хватит. Объясни, что случилось? Ты из-за меня, что ли? Так я тут, вот он. Или косинус этот?…А?…

— Прости меня Сережа, прости.

— Уй, ё! Ты ему ничего не сказала? Ха! Ну, и ладно, я скажу. Вот проблема! Из-за этого слезы лить, ну, ты даешь, котенок! Я уж думать что не знаю, ревешь, словно схоронила кого.

А так и есть. Я хоронила нашу мечту, наше будущее. Я оплакивала то, чему не суждено было свершиться. Еще пара минут и перечеркну то, что связывает нас крепче любого каната, то, к чему мы стремились, огибая преграды, перешагивая людскую молву и муки совести. Все это так и останется — запретным. Невысказанным, закрытым от чужих глаз. Оно останется в нас, но будет поделено на два сердца, которые по-прежнему будут искать друг друга в ночной тиши, в глуши жизненных дорог, но больше никогда не соединяться.

Сейчас я бы легко объяснилась с Олегом, у меня было желание и нашлись слова. Но он уже был застрахован от их жестокости. Теперь они предназначались Сергею.

Сейчас мне не было дела до чувств Олега. Он казался мне пустым и ненужным, как далекое облачко на небе, и все же он был неотъемлемой частью того, что зародилось в моем теле. А значит — частью сообщества. Если б на его месте был Сергей…Нет, только не это!

Нет, связь с братом сама по себе предосудительна, а еще и ребенок…Природа мудра, она прокляла нас преступной любовью, но спасла наше будущее. Обрекла нас на страдания, но дала шанс иметь крепкое, здоровое потомство. Я знала точно — моя болезнь останется мне. Она не перейдет малышу по наследству, он не встанет на ту дорогу, по которой иду я. И я никогда не увижу, как мой малыш захлебывается кровью. И ради этого мне нужно оттолкнуть Сережу, причинить боль и себе, и ему, совершив еще один низкий поступок. И пусть он будет последним. Я замолю его.

И сохраню тепло и радость этих дней в своей памяти, как сохраню в ней Сергея и нашу любовь. Я не смогу вырвать его из своего сердца, и он будет жить в нем и в моей душе таким, как есть — пылким, добрым, цельным — совершенным. Придет время, и эти сильные руки будут держать моего ребенка, спасать его, как спасали меня от жестокости мира, от ран и увечий.

— Ань, все? — он оттер мои слезы и подал полотенце. И посматривал с отеческой улыбкой на губах. Ему были смешны мои слезы и страхи. Он не знал их причины. Если б я дальше могла хранить их в тайне от него и оградить от боли, что должна была причинить. Я бы вынесла ее одна, за двоих — так мне было бы легче….

— Сереженька, — я действительно не смогла ему сказать.

— Понял уже. Ну и ладно. Я сам скажу Ань, не стоит расстраиваться из-за пустяка. Так и должно быть — это мужской разговор, зачем тебе оно? Сядем, поговорим и все решим. Честно — без рук и грубостей. Вот клянусь! Чтоб гипотенуза катетом стала!

Я фыркнула, не сдержав улыбки — милый мой Сереженька! Как он был забавен, обманывая меня, и верил в то, что говорил. Но знал, как и я — мирного русла беседы на столь животрепещущую тему быть не может. Тем более меж ним и Олегом.

Они невзлюбили друг друга фактически сразу, как только я их познакомила. Я хорошо помню, как Сергей осмотрел его с ног до головы с наглым прищуром и…выплюнул жвачку прямо под ноги:

— Фраер!

И обошел, кинув мне на ходу:

— Через час, чтобы дома была, а эту рожу подари подруге, которую душевно ненавидишь.

Олег так и остался стоять с вытянутым от удивления лицом. Через пару минут, когда Сергей скрылся за углом нашего дома в обществе двух столь же развязных и объемных друзей, он выпалил:

— Я б ему показал фраера…

Да-а, Сергей умеет произвести впечатление на собеседника, еще не начиная разговора. И почему мне не досталась и толика подобного таланта?

Я вздохнула, решаясь:

— Сережа, не нужно говорить с Олегом. Вообще, ничего не нужно.

— Поясни? В смысле, он уже в курсе? Кто доброжелатель? Букет ему отправлю. И премию. Леха? Ну, Андрюха-то точно ничего не знает. А-а, Ольга, да? Молодец, психолог! Я ей крокодильчика куплю, плюшевого, пойдет?

— Ольга ничего не знает. И братья тоже. И Олег. И не должны знать, — это признание далось мне с трудом и согнуло мою голову почти до колен Сергея.

— Та-ак, — протянул он. И смолк. Ему понадобилось не меньше пяти минут, чтобы переварить услышанное, и озадачиться, занервничать. Он не понял, о чем речь, но интуитивно почувствовал угрозу нашим планам. — Ты тонко намекнула, что пока я в Москве делом занимался, у вас с этим призраком неудавшегося самоубийцы опять любовь-морковь образовалась? Ага?

Его голос чуть дрогнул от волнения. В нем еще не было боли и страха, лишь подозрение и нежелание верить, в то, о чем он правильно догадался.

Что такое искреннее сожаление? Полнокровное чувство вины, непоправимости свершаемого и стыд, горящий внутри, сжигающий в пепел саму суть человеческую?

Разве я знала до этой минуты?

У меня в буквальном смысле сдавило горло:

— Сережа, я остаюсь с Олегом, — прохрипела я через силу и еле сдержала слезы, противоречащий сказанному крик, отвергающий стройную логику моих недавних рассуждений — я люблю тебя! Эти слова я больше не смогу, не имею права ему говорить.

Мне было горько.

Но где найти слова, что не ранили бы наши души в кровь, не терзали их, как стая голодных акул, а объяснили, успокоили, оставили пусть зыбкую, но надежду?

Сергей встал и нервно заходил по палате, не зная, куда деть руки, куда деться самому. Его взгляд то и дело останавливался на моем лице и пытливо сверлил, словно еще надеясь отыскать под скорбной маской печали частицу нужных и так важных ему чувств. Он пытался найти фальшь в истине, а истину в фальши и не хотел видеть иного.

Я готова была провалиться сквозь пол, прямо в ад, уже уготованный мне за одно только это преступление. Да что провалиться? Спуститься самой! Лишь бы приглушить наши мученья хоть на секунду, вытеснить душевную боль физической.

Сергей остановился у окна, отвернулся от меня, чтоб скрыть искаженное нервной судорогой лицо:

— Почему? Аня, ты можешь объяснить — почему?! Что такого случилось за эти дни?! Ёлы! Восемь дней!…Всего. Ты настолько ветрена? Что, блин, вообще происходит?! Ты. ты хоть понимаешь, что говоришь?! Я фактически все сделал, я перевел счета, нанял бригаду…За восемь дней, Ань!!…А ты… — у него не было слов от возмущения. Голос хрипел в отчаянной попытке достучаться до моего разума. Но он был глух, ему не было места в сфере чувств и эмоций.