Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны

Дюк повесил трубку, огляделся. Присвистнул:

– Старик! Да ты богатей.

Устроившись за столом в гостиной, он расправил тонкую прямоугольную бумажку. Пол зачарованно следил, как Дюк полоской высыпал на нее травку и свернул белую трубочку.

– Не здесь! – Пол в последний момент занервничал.

Они вышли на заднее крыльцо, опустились на ступеньки. Оранжевое пятнышко косяка, вспыхивая, перемещалось от одного к другому. Сначала Пол ничего не чувствовал. Потом самокрутка, зашипев, погасла, а через некоторое время Пол вдруг сообразил, что неотрывно смотрит на каплю воды на дорожке, наблюдая, как она медленно расширяется, сливается с другой каплей и перетекает в траву.

– Старик, ты бы себя видел, – загоготал Дюк. – Ну ты и закосел.

– Отвали, морда, – с хохотом отмахнулся Пол.

В какой-то момент они оказались в доме, но до того попали под дождь, промокли и замерзли. Мать оставила на плите картофельную запеканку, но Пол на нее и не глянул. Открыл банку с маринованными огурцами и еще одну, с арахисовым маслом, Дюк заказал пиццу, а Пол принес гитару, и они перебрались в гостиную, к пианино. Пол сел на приступку перед камином, взял несколько аккордов, а затем из-под его пальцев сами собой полились знакомые звуки «Этюда» и «Этюда без света» Сеговии – произведений, которые он исполнял на концерте. В памяти невольно всплыл образ отца, высокого, молчаливого, склонившегося над увеличителем. Светотени мелодий неразрывно сплетались с жизнью Пола, с молчанием их дома, отпуском, пляжем, высокими окнами школьных комнат. Пол играл и словно возносился на волнах, рождая звуки, а потом сам стал музыкой и взлетел вместе с ней – вверх, вверх, до самого гребня.

Когда он закончил, минуту царило молчание.

– Форменный кайф! – воскликнул Дюк. Он пробежал пальцами по клавишам и заиграл свой концертный отрывок, «Марш троллей» Грига, энергичный и мрачно-радостный. Потом снова играл Пол, и они не слышали ни звонка, ни стука. Неожиданно на пороге возник мальчик – разносчик пиццы. Уже почти стемнело, в дом ворвался сумеречный ветер. Они рывком вскрыли коробки и стали есть – жадно, быстро, обжигая рты, не чувствуя вкуса. Пол физически ощущал, как пицца камнем падает в желудок. Он посмотрел в окно, на тоскливое серое небо, перевел взгляд на Дюка. Тот был бледен, на лице отчетливо проявились все прыщи, темные волосы прилипли ко лбу, на губах рыжело пятно соуса.

– Черт, – бросил Пол. Он уперся ладонями в дубовый паркет, радуясь, что ни паркет, ни он сам никуда не делись и вся комната тоже не изменилась.

– Кроме шуток, – согласился Дюк, – вещь. Сколько времени?

Пол неуверенно поднялся и прошел к высоким напольным часам в холле. Несколько минут – или дней? – назад они с Дюком стояли здесь, сотрясаясь от смеха; стрелка отсчитывала время, и между одной секундой и другой лежала вечность. Теперь же Пол мог думать только о своем отце, который каждое утро сверял наручные часы с этими. Полу стало грустно. День растворился в крупинке памяти, не большей, чем капля дождя, на улице почти совсем стемнело.

Зазвонил телефон. Дюк лежал на спине, на ковре в гостиной. Казалось, прошли часы, прежде чем Пол снял трубку.

– Милый, – зазвучал голос матери сквозь шум и звон столовых приборов. Пол представил ее: костюм, наверное, темно-синий, блеск колец на пальцах, приглаживающих короткие волосы. – Я на деловом ужине. Очень важный заказчик. Отец дома? У тебя все в порядке?

– Уроки сделал, – коротко отчитался он, рассматривая напольные часы, еще недавно такие смешные. – На пианино поиграл. Папы еще нет.

Пауза.

– Он обещал быть дома, – сказала мать.

– У меня все в порядке, – механическим голосом произнес Пол, вспоминая прошлую ночь, когда он сидел на подоконнике, долго собирался с духом для прыжка, а потом вдруг оказался в воздухе и приземлился с мягким туком, которого никто не услышал. – Вечером никуда не собираюсь.

– Что-то я беспокоюсь, Пол…

«Неужели? Так приходи домой», – хотел крикнуть он, но где-то на заднем плане раздался смех, взлетев и разбившись, как волна о скалу.

– У меня все в порядке, – повторил он.

– Точно?

– Да.

– Ну, не знаю. – Она вздохнула, что-то невнятно произнесла в сторону, видно прикрыв трубку рукой. – В любом случае, молодец, что сделал уроки. Слушай, Пол, я сейчас позвоню папе и приеду домой максимум через два часа. Договорились? У тебя точно все хорошо? Иначе я все брошу и приеду.

– Я в порядке, – еще раз заверил он. – Папе звонить необязательно.

Она ответила холодно, резко:

– Он обещал быть дома. Обещал.

– А этим твоим клиентам, – процедил Пол, – которые такие важные, – им тоже нравятся фламинго?

Тишина. Взрыв хохота, звон бокалов.

– Пол, – отозвалась наконец мать. – Что с тобой?

– Ничего, – сказал он. – Шутка. Не бери в голову.

Мать повесила трубку. Он постоял, слушая гудки. Дом окружал его, высокий, безмолвный, но тишина напоминала не напряженное молчание зрительного зала, а скорее вакуум. Он потянулся за гитарой, думая о сестре. Какая бы она была? Похожая на него? Любила бы бегать? Петь?

В гостиной Дюк по-прежнему лежал на спине, прикрыв лицо рукой. Пол отнес в мусорное ведро пустую коробку из-под пиццы и обрывки бумажной упаковки. В дом проникла прохлада, мир был новый, с иголочки. Пол умирал от жажды, как пустынник, как бегун после десятимильного марафона, поэтому захватил с собой из кухни пакет молока, в один присест выхлебал половину, передал пакет Дюку и снова заиграл – тише, спокойнее. Чудесные звуки медленно и грациозно, будто невесомые крылатые существа, слетали со струн гитары.

– У тебя еще есть эта фигня? – спросил он у друга.

– Ага. Только она дорогая.

Пол кивнул, продолжая играть, а Дюк пошел к телефону.

Совсем еще ребенком, должно быть в детском саду, Пол нарисовал сестру. Мама рассказала ему про Фебу, и он включил ее в картину под названием «Моя семья»: коричневый контур отца, мать с темно-желтыми волосами, сам Пол – за ручку с зеркально отраженной фигуркой. Рисунок, перевязанный ленточкой, он радостно преподнес за завтраком родителям – и при виде их лиц внутри у него мгновенно возникла темная пустота. Папино лицо отразило нечто, чего Пол в свои пять лет не умел объяснить, но все равно знал, что отцу грустно. Мама тоже помрачнела, но быстро спряталась за маской, той самой, фальшиво оживленной, которую носила теперь постоянно, общаясь с клиентами. Пол не забыл, как ее рука задержалась на его щеке. Она до сих пор иногда так делала и глядела пристально, словно опасаясь, что он исчезнет. «Замечательный рисунок, Пол», – сказала она в тот день.

Когда он подрос, лет в девять или десять, она отвезла его на загородное кладбище, где похоронили его сестру. Был прохладный весенний день, мать сажала вдоль чугунной ограды семена ипомеи. Пол смотрел на имя – Феба Грейс Генри - и собственную дату рождения, чувствуя беспокойство, необъяснимую тяжесть в душе. «Почему она умерла?» – спросил он, когда мать подошла к нему, снимая садовые перчатки. «Неизвестно, – ответила она, а увидев лицо сына, порывисто обняла. – Ты не виноват, – с нажимом почти крикнула она. – Ты ни при чем!»