Марсель Арлан - Зели в пустыне

Повернувшись к сыну, она добавила:

– Больше лье, подумай только, Ришар, больше лье! – Затем она взяла банку с медом и поставила ее в шкаф. – Хороший мед! Буду беречь. Когда еще такой у меня будет.

Побледнев, уткнув глаза в побелевшие костяшки рук на коленях, Жанни не двигалась. Все выдавало в ней, что она глубоко задета; мы не решались смотреть на нее. Наконец она встала; придвигая стул к столу, посмотрела на сконфуженное лицо Ришара, вскочившего, чтобы ей помочь, и засмеялась сухо и неестественно.

– Ну что ж! Мне пора идти, не так ли? До свидания, мадам!

Ришар вышел за ней, он, наверное, хотел задержать ее и хотя бы извиниться, но она увернулась, засмеялась, как и в первый раз, и вскоре мы услышали звук хлопнувшей во дворе калитки.

Молодой человек, вернувшись на кухню, прислонился к шкафу, слегка ссутулившись; в это время его мать, вооруженная шерстяной тряпкой, протирала плиту.

– Ты плохо поступила, мама, – произнес Ришар.

Она ответила, работая с удвоенным усердием:

– Мне приходится думать за двоих.

– Нет, ты нехорошо поступила, – повторил он. – Даже если бы все тобой сказанное было правдой, что это доказывает?

Рука с тряпкой застыла в воздухе; посуровевшая мадам Блезон обернулась:

– Что это доказывает? То, что ты глупец, вот и все.

Она бросила тряпку на стол и подошла к сыну:

– И то, что я видала на своем веку достаточно глупости, что все это мне уже надоело! И то, что хватит говорить об этой твоей меченой, ты меня слышишь?!

– Мама!

– Эта… Это ничтожество! Еще неизвестно, какой она крови! Девка без родителей, приютская девчонка, прислуга на ферме…

Ее голос поднимался, режущий, яростный; мадам Блезон стояла, вцепившись в руку сына. Ришар решительно, но не причинив матери боли, освободился и направился к двери.

– Ришар!

Он обернулся и своим обычным голосом, как бы размышляя вслух, произнес:

– Через полгода я ухожу в армию. Могла бы и подождать.

Он покачал головой, как будто подыскивая слова, чтобы они не слишком задели мать и не выдали его чувств.

– Я уже не ребенок, мама, – сказал он наконец.

В следующий четверг я долго не решался пойти вместе с Баско в нашу пустыню. Какое для Жанни удовольствие в наших играх после того, как ее оскорбили? Игры уже пережиты, игры – пустяк.

– Ну так ты идешь или не идешь? Если нет, то я пойду один.

О визите девушки к Ришару я – не знаю почему – своему товарищу не сказал ни слова.

Когда мы пришли на выгон, недалеко от дома мы увидели Жанни, которая, устроившись на стволе срубленного дерева, подшивала желтое шелковое платье.

– Поздненько же вы приходите, – сказала она просто, так просто, как если бы мое присутствие совсем не вызывало неприятных воспоминаний.

Мы сели на траву возле ее ног. Солнце просвечивало сквозь облака, а воздух – чистый, мягкий, свежий – навевал такой покой, что мы подумали о каникулах.

– Еще две недели, – сказал Баско.

– Еще две недели… – эхом отозвалась Жанни. Игла порхала по кромке платья; снизу нам было видно сосредоточенное лицо, серьезное, но не хмурое – весь мир мыслей и внутренних переживаний находил свое отражение в его живых чертах. И от сознания того, что эта тихая девушка, сидевшая рядом с нами, носит в себе тяжкую, сжигающую ее тайну, сердце у меня билось быстрее.

– Хватит на сегодня, – Жанни воткнула иголку в складку ткани и сказала, показывая шитье: – Мое пасхальное платье!

– Это для ваших ухажеров? – спросил Баско.

– Хотите выглядеть красиво?

– Для них, конечно.

Встав, она расправила и приложила платье к себе:

– Как думаешь, они будут довольны?

– Они будут придирчивы, – сказал Баско.

– Они уже придирчивы. Но я поработаю еще ночью.

– Вам не разрешают делать все, что вы хотите, на ферме?

– Они же не мои родители, – ответила она. Жанни села между нами, затылком опершись на ствол дерева:

– Вам, должно быть, говорили, что я подкидыш. Это не так. Я знаю своего отца, я его видела, видела, вот как вас. Слушайте. Мне было лет шесть, я… Я жила в огромном доме, с другими детьми и монахинями. Однажды меня вызвали к директрисе и привели в комнату для посетителей. А там рядом с директрисой стоял незнакомец – весь в черном, в перчатках, в красивой шляпе настоящий месье, что и говорить! Он мне сказал тут же: "Моя маленькая Жанни!" – и поцеловал меня; он приносил мне всякую всячину: апельсины, конфеты… вообще много всего, ну и… вот…

– А потом?

– Потом, нет, потом я его больше не видела. Но мало ли что происходит в семьях? Может, я незаконнорожденная. А может, мой отец путешествует за границей, по колониям.

– Ну а фермер? – спросил я. – Вы думаете, он ничего этого не знает?

– Я его спросила однажды. Он на меня странно как-то посмотрел и назвал дурочкой.

Она рассмеялась:

Может, про меня и забыли давно, а я тут размечталась. – Жанни вдруг вновь посерьезнела. – Вы знаете, каково всегда жить в Мороне, с той стороны леса, вдалеке от всего! Когда весна или лето, еще куда ни шло… Но зима с этим снегом, идущим неделями, когда кругом никого, кроме фермеров и коров… Нет-нет, никто не знает, что это такое.

Мне показалось, что говорила она специально для меня. Ах! Уж точно для меня: она знала, что я пойму и ее одиночество, и ее тоску, и искушения, приносимые «вредным» случаем.

– Если вы хотите, – сказал я, – я принесу вам книги.

– О! Чтение… Ах да, «Зели»! "Зели в пустыне"!

– Зимой, – добавил Баско, – школьный учитель нам давал читать "Живописный магазин". Следующей зимой, если вам это интересно…

Тут Жанни расстроилась:

– Следующей зимой! Это так далеко, прямо как на краю земли… Сколько еще всего будет до зимы. Нужно думать только о Пасхе и ни о чем, кроме Пасхи!

– Через две недели.

– Через две недели… – прошептала она. Сейчас она уже была не с нами; наверное, она пребывала во власти образов, нарисованных ее воображением. Надежду или страх несли ей эти образы? Застывший взгляд, сжатые губы, изредка подрагивающие крылья носа – перед нами была уже не наша добрая знакомая, не нежная девушка – это была женщина, устремившаяся навстречу приближающейся неизвестности.

Мы смотрели на нее, одновременно и удивленные, и смущенные, не решаясь вернуть ее на землю. Мы еще более растерялись, когда услышали, как она напевает, я не знаю что, но, наверное, что-то шедшее из глубины ее сердца. Мелодия оборвалась; она нам улыбнулась и спросила:

– Вы петь умеете?

Да нет, петь мы не умели, разве только раз в месяц безбожно перевирали, стоя вокруг преподавателя и крича во все горло, «Марсельезу», да перед каникулами, в последний день учебы, мы от счастья хором горланили какую-нибудь песенку, а наши голоса эхом отражались от апсиды соседней со школой церкви.