Алина Политова - Серпантин

обходился без неё, Евы, все эти годы. Нужна ли она ему сейчас? И нужен ли он ей?

— Ты ответишь мне? — раздался голос у неё за спиной

Что? — она вздрогнула. — А, ты об этом… Не знаю. Мне просто интересно.

Интересно, почему так происходит.

— Интересно, почему санитары умирают после контакта с тобой?

Евгения повернулась к нему и вздохнула.

— Забудь об этом. Я не была ни с кем из этих санитаров. Это всё дурацкие слухи,

которые распускают медсёстры. Я попала сюда ребёнком, и у меня никогда не было

мужчины.

Семёнов начал что-то говорить, но его прервал телефонный звонок.

Он с досадой схватил трубку и прижал её к уху.

Какое-то время он с каменным выражением слушал своего невидимого собеседника, а

потом, медленно опустив трубку на рычаг, глухим голосом произнёс:

— Я больше не буду тебя удерживать здесь. На днях твой отец может забрать тебя.

По её лицу расползлась злобная ухмылка. Никогда ещё Семёнову не доводилось

видеть такой эту милую тихую женщину.

— Что, умер Николай Смирнов? Ну вот видишь, они постоянно умирают, хлипкая

какая-то стала молодежь, экология наверное плохая. И право, я тут ни при чем.

Мир обрушился на неё как лавина. Яростная снежная гора, с невероятной скоростью

несущаяся вперёд и слепо сметающая всё на своём пути.

Она не знала, даже представить не могла, что всё будет так страшно, дико,

нереально…

Всего двадцать лет — целых двадцать лет!

Все настолько сильно изменилось, что по началу ей казалось даже, что она попала

в одну из антиутопий, о которых читала в фантастических романах. Другие машины

ездили по другим улицам, другие товары продавались в других магазинах, но самое

странное — другие люди…

Их одежда, манера держаться, разговаривать, — к этому она, в общем-то, была

готова. Страшнее было то, что изнутри люди тоже стали другими. И лучше всего это

читалось в их глазах.

Сначала Ева долго не могла понять, что же её так смущает в этих новых людях,

наводнивших улицы её родного города, но, в конце концов, до неё всё-таки дошло.

Одиночество. Глубокое горькое одиночество нёс каждый в окружавшей её многоликой

толпе. Оно как из окон выглядывало из глаз людей, и совершенно не важно кем был

обладатель этих глаз. Нищим, потягивающим руку возле Вознесенской церкви или

заплывшим жирком господином в шикарной заграничной машине.

Время слишком сильно поменяло людей. Если двадцать лет назад, в то ругаемое

всеми время, народ жил одной толпой, стаей, идеей, верой, то теперь каждый был

сам по себе. Стаи больше не существовало, а существовали отдельные особи.

Огромная вселенная, внушающая трепет своей безграничностью и силой распалась

вдруг на жалкие маленькие звёздочки. Человек получил свободу — ура! — но к ней

маленький тяжёлый довесочек — одиночество.

Когда Ева осознала это, ей в голову пришла интересная ассоциация. Когда-то

бесконечно давно, она прочитала в школьном учебнике биологии про вольвокс -

водоросль-колонию, состоящую из множества отдельных организмов. Организмы эти

были собраны в один комок, где у каждого была своя работа. Одни шевелили

усиками, помогая колонии перемещаться с места на место, другие захватывали пищу,

которую распределяли на всех, третьи делали что-то ещё, не менее важное… одним

словом, ни смотря на то, что биологически каждая из клеток вольвокса была

самостоятельным живым существом, жить вне колонии было для них всё-таки

невозможно.

И Еве подумалось вдруг, что вся эта огромная страна, где ей посчастливилось

родиться, очень сильно напоминает маленький зелёный вольвокс. Вольвокс, в

который закралась гнилая клеточка, возомнившая себя бог знает чем и во всё горло

заоравшая: "Эй, ребята, бросьте! Зачем нам жить по чьей-то указке и плыть туда,

куда плывёт эта зелёная дрянь?! Ведь мы такие живые и такие свободные! Мы имеем

право выбора! Пусть каждый плывёт куда захочет! Так разорвём же узы, держащие

нас в плену!"

И разорвали. Маленькие беспомощные водоросли разбежались кто куда и остались

одни в бесконечном хаосе, не зная куда бежать дальше.

Ева не могла понять — зачем же нужна была эта чёртова свобода, если сам ты при

этом становишься абсолютно никому не нужен. Ты перестаешь быть необходимой

клеточкой, теперь ты можешь обойтись без мира, но ведь и мир прекрасно стал

обходиться без тебя. И ты тащишься по воле волн этого огромного безбрежного

океана, такой одинокий и никому не нужный. Покинув стены своего тихого приюта,

Ева поняла наконец-то, что такое сумасшедший дом. Он был здесь, на улице, за

окнами домов, в сердцах людей… людей, среди которых ей предстояло научиться

жить.

Месяц она провела в центре реабилитации, после чего тамошние доктора единодушно

решили, что Ева готова к нормальной (нормальной?!) жизни и благополучно

выпустили на волю.

Отец написал расписку о том, что полностью берет на себя ответственность за

дальнейшую её судьбу и вот она дома, со своей любимой семейкой, на которую ей, в

сущности, было всегда наплевать. Она даже ненависти к ним не испытывала, хотя

сестра и отец наверняка думали иначе. И они всеми силами старались загладить

свою вину. Папаша, например, совершенно сдал за эти годы. Когда он навещал её в

дурдоме (Ева так называла про себя свою лечебницу), то всегда старался казаться

бодрым и весёлым. Здесь же, в домашней обстановке, стало заметно, что чувство

вины просто сожрало его изнутри. Каждую минуту он видел перед собой девочку в

школьном платьице, которую позволил когда-то растоптать. Еве не понадобилось

много времени, чтобы понять это, но ни злорадства, ни удовлетворения она не

испытала. Так же как и жалости.

Ещё меньше эмоций вызвала у неё сестра Вера.

Не было ничего и никого в этом мире, кто мог бы заинтересовать её.

Кроме…

Три чистых хрустальных слезинки в её раздавленном чёрном сердце. Три слезинки,

которые много лет назад помогли ей забыть свои кошмары, ради которых она выжила,

и теперь должна была влиться в этот пугающий чужой для неё мир.

Её неправильная любовь. Грязь, в которой она вымазалась и по какой-то причине

пыталась вымазать их. Но почему-то эта грязь стала её чистой детской любовью,

которой так хотели лишить её грязные животные…

Только один раз осознала она правду. За все двадцать лет — один раз.