Ева Модильяри - Черный лебедь

Я знала, что Монтальдо совершенно лишены щепетильности, когда дело идет о деньгах и власти, но я надеялась, что хотя бы этот представитель семейства хищников не такой, что есть хотя бы одно человеческое существо в этой стае волков. В какой-то степени он и казался таким. Поговаривали, что на него косо глядят остальные, что ближайшие родственники недовольны тем, как он ведет дела.

Прощаясь, Монтальдо ласково обнял меня за плечи. От этого прикосновения я испытала внезапное волнение, мне захотелось вдруг прильнуть к его широкой груди, обвить руками его шею.

– Я еду завтракать, – сказал он, глядя на меня своими голубыми глазами, которым отблеск солнца придавал какой-то особый, трудноуловимый оттенок. – Хотите составить мне компанию?..

Я понимала, что Монтальдо хочет сделать меня своей любовницей, и я лишь увеличу число его сердечных побед. Но я не могла устоять.

С тех пор мы не расставались с ним пять лет, до самой его смерти. Мне было тридцать, но в объятиях Эмилиано я впервые узнала всю страсть и сладость этой нежданной любви. Он тоже всерьез влюбился в меня. Мы были счастливы, но нам пришлось преодолеть сопротивление моей матери и всей его семьи. Но кто особенно ожесточился против нас, так это Лола, его младшая сестра, которая и была виновна в моем увольнении. Именно она, а не Джейн, его жена-англичанка, отравляла нашу жизнь больше всего.

После смерти Черного Лебедя судьба словно бы отомстила им всем. Издательство «Монтальдо» потерпело финансовый крах. Былого гиганта теперь терзали шакалы и стервятники. Я не мстительна и не могу сказать, что получаю удовольствие от их неудач, но мне кажется, что они это заслужили.

В течение нескольких лет я не могла поверить, что Эмилиано умер. Казалось, что он уехал куда-то далеко-далеко, но может вернуться ко мне в любой момент. К тому же я ведь не видела его мертвым.

Известие об этой трагедии застало меня в Испании самым простым и жестоким образом. В то сверкающее июльское утро я завтракала в своем номере в отеле «Принцесса София» в Барселоне и, рассеянно листая газету, вдруг увидела его фотографию под заголовком: «САМОУБИЙСТВО ИТАЛЬЯНСКОГО ИЗДАТЕЛЯ ЭМИЛИАНО МОНТАЛЬДО». Никто из семьи не позаботился, чтобы сообщить мне об этом.

Помню, в порыве отчаяния я швырнула в зеркало чашку с кофе и при звоне осколков поняла, что разбились все мои мечты. Я никогда не думала, что наша любовь закончится подобным образом. Я отдала Эмилиано мою жизнь, все мое будущее, а он так внезапно предал меня. Наш ребенок шевелился у меня под сердцем, и мне вдруг захотелось, чтобы, когда он родится, на лбу у него была маленькая ямка – тот же знак, что у его отца.

Прошли недели, месяцы, годы. Горе и ярость превратились со временем в глубокую и мучительную боль. Я продолжала жить и писать. Без страсти, без вдохновения. Это была единственная работа, которую я умела делать и которая позволяла мне как-то существовать. Мне было сорок лет, и я вернулась к тому, с чего начинала в далекие времена. Мне поручали самые мелкие и самые скучные дела. Равнодушно смотрела я на своих более молодых коллег, полных честолюбия и священного рвения, которые справа и слева обходили меня, не задев даже локтем. Да я и сама отходила в сторону, давая им дорогу.

Иногда в качестве награды за мою безропотность и смирение меня посылали куда-нибудь в качестве специального корреспондента. Но и там я занималась вещами неинтересными, которых мои более ловкие коллеги старались избегать.

В тот раз меня послали на медицинский конгресс в Римини. Я должна была описать «основные генетические причины, которые кодируют производство и умножение протеина фиброклетки миокарда». Очень интересно, не правда ли?

Мне надлежало перевести на общепонятный язык то, что специалисты скажут и напишут в своих докладах. Дело требовало терпения, ответственности, профессионализма и при этом не приносило никакой славы.

Прошло пять лет после смерти Эмилиано. За это время я ни разу не возвращалась в те места, где была когда-то так счастлива с ним. Я могла бы найти оправдание, чтобы не ездить туда, но я просто положилась на судьбу, перед которой всегда смирялась.

Майское солнце было уже горячим, а пахнущий морем воздух еще хранил весеннюю свежесть, когда я припарковала машину на стоянке возле такого памятного в моей судьбе «Гранд-Отеля», не столько гостиницы в стиле «прекрасных времен», сколько памятника культуры, запечатленного фантазией Феллини в нескольких самых знаменитых его фильмах. На террасе второго этажа флаги европейских стран лениво полоскались по ветру.

Нетронутая чистота фасада вернула меня в прежние времена. Все осталось таким же, словно не прошли годы, словно не было еще моей дочери, словно Эмилиано, как прежде, ожидал меня в номере на втором этаже с большими окнами, выходящими в сад, в котором на солнце сверкали серебристые брызги фонтана.

Вдоль аллеи, ведущей к входу, как и раньше, был сделан бордюр из полевых цветов. Я медленно шла и снова слышала мягкий вибрирующий голос Эмилиано, который перечислял их названия: «Эти маленькие розовые чашечки с трилистниками – Oxalis, а вон тот каскад из белых и лиловых цветов – это Arabis Cau-casica…»

– Синьорина Арлет Аризи? – Мужской голос был полон удивления и волнения.

Я резко обернулась, словно застигнутая врасплох.

– Доменико! – воскликнула я голосом, прерывающимся от рыданий, которые внезапно сдавили мне горло.

Я протянула ему руку, которую он крепко и нежно пожал.

– Наконец-то, – сказал бармен, который, как всегда, был безупречен в своем тонком белом пиджаке и черном шелковом галстуке-бабочке. – Наконец-то вы вернулись!..

Я плохо видела его лицо: глаза мои застилали слезы.

– Ах, Доменико… – прошептала я.

– Как обычно? – спросил он, улыбаясь, чтобы совладать со своим голосом.

– Как обычно, – ответила я, идя впереди него к дверям бара.

Когда мы с Эмилиано жили в «Гранд-Отеле», то всегда пили коктейль из шампанского по утрам, и к полудню бутылка «Кристалла» обычно была пуста.

После смерти Эмилиано я перестала любить шампанское.

Я сидела в углу за столиком рядом с пианино, который мы облюбовали когда-то прямо напротив стойки бара, и глядела вокруг. Тот же самый ковер, та же обивка из розового шелка с разводами на диванах и креслах. В баре никого не было. Я вспомнила о Джанни Луда, пианисте, который каждое лето приезжал в Римини, чтобы своей игрой и чудесным голосом развлекать гостей «Гранд-Отеля». Это был очень деликатный и обаятельный человек. Когда я входила в бар с Эмилиано, он всегда начинал играть старую неаполитанскую песню «Без тебя», которая, особенно под влиянием выпитого шампанского, трогала меня до слез.