Ольга Егорова - Розовая пантера

Ознакомительный фрагмент

Алексей усмехнулся: знала бы мама, до чего он дошел в своих умозаключениях!

— …так что ты ей обязательно позвони!

Она уже стояла возле раковины, намыливая губку, собираясь мыть посуду. Алексей поднялся, бережно, но настойчиво ее отстранил:

— Ты иди, мам, отдыхай. Я сам все помою. Теперь я твой, как говорится.

Мама улыбнулась старой — древней уже, можно сказать, шутке, которую Алексей принес домой, еще будучи школьником. Известный анекдот о том, как мужик устроил у себя дома для шикарной дамы романтический ужин со свечами и шампанским, а потом, когда на столе остались только пустые тарелки и пора было приступать к самому главному, услышал из уст своей захмелевшей подруги фразу: «Теперь ты мой!» Фразу, вполне подобающую дальнейшему развитию ситуации, однако истолковал ее мужик неправильно и возмутился, глядя на тарелки: «Сама мой, я ничего мыть не собираюсь, не за этим тебя вообще сюда звали». С тех пор анекдот бытовал в их семье в сильно укороченном виде, каждый раз вызывая улыбку на лице матери.

Она покорно отошла от раковины, позволив сыну заниматься совсем не мужской работой, которую не одобрил бы отец, — мытьем посуды. Но отец уже ушел в ночную смену, поэтому они могли себе это позволить.

— Я пойду, сынок, там «Санта-Барбара».

— Иди, иди, мама.

— Ты не забудь позвонить-то…

— Не забуду. Привет Иден и Крузу!

— И тебе от них тоже.

Это тоже была старая, привычная шутка, не вызывающая даже улыбки, настолько бесчисленное количество серий она сопровождала — со стороны казалось, что они абсолютно серьезно разговаривают про эти приветы. Все было привычным, слишком привычным: и эта кастрюля, и губка, исходящая мыльной пеной, и запах средства для мытья посуды. Только в этот вечер все почему-то казалось не просто привычным, а опостылевшим.

Раковина в заключение процедуры была щедро надраена «Пемолюксом» и оттого стала отчаянно блестящей, как будто не было никакой мыльной пены, перемешанной с остатками кетчупа и сметаны, как будто ее только что принесли из магазина и проза жизни в виде остатков пищи была ей неведома. Раковина в самом деле могла бы даже спасибо ему сказать, подумал Алексей.

Из кухни он направился в ванную, где и самого себя привел в вид подобающий, свежий и почти сверкающий, только настроение от этого ничуть не улучшилось. Осторожно прикрыв за собой дверь собственной спальни, он улегся на диван, закинув ногу на ногу, и попытался читать. Но сосредоточиться на чтении не получалось. Он с досадой отложил книгу, приметив рассеянным взглядом раскрытую на странице с кроссвордом газету. Отыскал, не вставая с дивана, в ящике письменного стола ручку и принялся сосредоточенно царапать в пересекающихся клетках отгаданные слова, подложив под кроссворд «Фандорина», которому в этот вечер, похоже, не суждено было найти более достойного применения. Кроссворд был слишком легким и оттого скучным — до того скучным, что он даже вспоминал, сам себе удивившись, что собирался позвонить Людмиле. Собирался или просто делал вид, что собирается, но это не важно, потому что звонить все равно придется — те же яйца, только в профиль, как любил шутить начальник погранотряда.

Подумав о том, что, наверное, такова судьба, если телефонная трубка оказалась как раз под диваном — где она, впрочем, чаще всего обычно и пребывала до тех пор, пока окончательно не разрядится батарея, — он принялся набирать номер своей скучающей подруги.

— Смирись, покорствуй русской силе, неси меня, — Алексей вздохнул, — к моей Людмиле.

Телефон выполнил его просьбу прямо-таки моментально, видимо, польщенный тем, что к нему обратились в столь изысканной поэтической форме. Первый же гудок оборвался, сменившись привычным голосом и традиционным «алло».

— Послушай, — начал он без приветствия, — тебе не кажется, что это «алло», которое мы постоянно, изо дня в день, из года в год, твердим, поднимая телефонную трубку, что это «алло» уже всем надоело, прямо-таки оскомину набило? Ведь, по сути, такое бессмысленное слово абсолютно ничего не означает. Пора бы его чем-нибудь заменить. Ты со мной не согласна?

— Если тебе так хочется, замени его чем-нибудь более осмысленным, — с готовностью откликнулась Людмила. — Я не буду иметь ничего против, если, поднимая трубку, ты будешь говорить мне «стул», «пианино» или произносить любое другое слово, наполненное смыслом, — например, «корова».

Она явно не прониклась его настроением.

— А ты не обидишься, если я буду говорить «корова»? Ведь получится, что это я к тебе обращаюсь.

— Почему ко мне? Подумай головой. Получится, что ты таким образом представляешься. Знаешь, как часто бывает — звонишь куда-нибудь, а тебе отвечают: «Отдел маркетинга», или «Склад», или «Отдел сбыта». — Людмила хихикнула, но Алексею почему-то было совсем не смешно.

— Ладно, будем считать, что мы в очередной раз не поняли друг друга. Не прониклись, так сказать, настроением. Ты просто так звонила?

— Да, просто так, поболтать хотела. Кстати, ты не поздоровался.

— Привет. О чем болтать будем?

— Не знаю, может, ты что-нибудь предложишь…

Алексей вздохнул. Но, впрочем, единственный орган, который у него в этот вечер прекрасно и безотказно работает — исключая, конечно, тут же вспомнившийся розовощекий желудок, — так это, пожалуй, речевой аппарат, или попросту язык, так почему бы не предоставить ему такую возможность, тем более если это еще кому-то необходимо.

Он пододвинул поближе газету, сжал в пальцах ручку и принялся, как часто с ним случалось во время скучной телефонной беседы, выписывать на полях кудрявые вензеля. Они разговаривали о погоде, о курсе доллара, о последней выставке работ Рериха в Центре национальных культур, которую вместе посетили на прошлой неделе. Беседа затянулась минут на пятнадцать, по прошествии которых Алексей с видимым и уже знакомым облегчением наконец повесил трубку. Он посмотрел на часы, прилег на диване, закинув руки за голову в надежде, что сон сморит его и этот бесконечно тянущийся день наконец станет всего лишь вчерашним. Закрыл глаза и стал представлять себе по привычке морские пейзажи, портреты и натюрморты, реальные, имеющие автора и еще не написанные, автором которых полагалось стать ему самому. Для Алексея это был достаточно распространенный способ «убийства времени», как он сам выражался, и относился он к нему с большой долей иронии.

Впрочем, он заранее с тоской предчувствовал, что в этот проклятый вечер ему едва ли удастся сосредоточиться даже на пейзажах, потому что в принципе они и были источниками его тоски, эти не нарисованные пейзажи. Предчувствия его оправдались, но оправдались каким-то странным образом. Он даже сначала не понял, в чем дело, откуда взялось это непонятное ощущение и почему оно крепло с каждой минутой: как будто в комнате присутствовал и наблюдал за ним кто-то посторонний. В комнате Алексей был один, он это точно знал, потому что мама смотрела за стеной телевизор, а в квартире, кроме них двоих, никого не было. Он все-таки открыл глаза, мысленно посмеявшись над самим собой, никого не увидел, конечно, снова закрыл глаза и тут же вскочил с кровати, внезапно догадавшись… Схватил со стола газету с кроссвордом — ну конечно, вот в чем дело.