Враг моего мужа (СИ) - Манило Лина

Сколько проходит времени? Не знаю, но небо постепенно сереет, и в рассветной дымке начинаю различать не только нечёткие силуэты, но и то, что за ними кроется. Сквозь открытые жалюзи в комнату проникает свет, делает её просторнее, а картину за окном яснее.

Люди. Очень много мужчин в коже, джинсе и татуировках. Высокие и не очень, крупные, стройные — разные. Мне открывается отличный вид на просторный двор, но на меня, похоже, всем плевать. Они слушают Крымского. Тот стоит чуть поодаль, о чём-то рассказывает, а в воздухе ещё немного и искры начнут летать.

Напряжение. Самое подходящее определение тому, что вижу. Оно витает в воздухе, делает прямыми спины, провоцирует гробовую тишину — в мою комнату больше не проникает ни единого звука, хотя ещё совсем недавно хохот и даже песни не прекращались ни на мгновение.

На Крымском чёрные джинсы, идеально сидящие на заднице, светлая рубашка с короткими рукавами, и я на мгновение жмурюсь от того, как плотно забиты его руки татуировками. Узора в неярком утреннем свете не рассмотреть, и я обвожу взглядом притихшую толпу. Интересно, о чём он им рассказывает?

У Крымского странное выражение лица: злое и усталое одновременно. Периодически он взмахивает рукой и с какой-то только ему понятной системой дробит скупыми жестами фразы на отрывки — я понимаю это по крепко сжатым губам в такие моменты.

Может быть, обо мне? Может быть, как раз и разрешает им воспользоваться моей глупостью и… не знаю, я действительно не знаю, что можно ожидать от ситуации, в которую сама себя загнала.

Загнала, но ни о чём не жалею. И дай мне судьба возможность изменить этот момент, всё равно пришла бы к Крымскому, потому что он единственный, наверное, кто ненавидит Колю сильнее меня, а враг моего врага — мой друг, верно?

Утешаю себя мыслью, что кроме поцелуев — слишком жарких, волнующих, злых и настойчивых — Артур ничего не сделал мне. Пока что ничего. Чего он ждёт? Почему не прихлопнет, как грозился, если действительно не имеет причин мне верить? Если я на самом деле могу оказаться предательницей, засланным казачком, лазутчиком, почему не избавится от меня решительно? Почему он тянет?

Это тяжёлые вопросы, но я не вздрагиваю от открывающихся за ними перспектив. Даже если прихлопнет, то я в любом случае добьюсь того, чего хотела — избавлюсь от ненависти к Николаю и гнилой памяти о его жестокости.

Я смотрю на Крымского, неосознанно слежу за его движениями и пытаюсь прочитать хоть что-то по губам, но он вдруг замечает меня. Убегать — поздно, прятаться — глупо, потому отвечаю ему прямым взглядом, хоть внутри что-то и сжимается от подобия страха. Смотреть в глаза Артуру — нелёгкая задача, но мне пока удаётся с ней справиться.

Крымский взмахивает рукой, даёт отмашку, и толпа мужиков распадается на несколько кучек-группок, рассеивается по периметру, а Артур всё ещё не сводит с меня глаз. А потом снова, как несколько часов назад, резко разворачивается на пятках и уходит. Да что он за человек такой? То обвиняет, то целует, то сбегает.

А ещё кто-то меня странной называет.

Тем же путём сползаю с подоконника и становлюсь в центре комнаты, закрываю глаза, развожу руки в стороны и делаю размеренные глубокие вдохи. Это единственное, что мне хоть как-то помогает. Нужно обязательно представить перед глазами что-то приятное — какое-то место, где всё ещё хорошо. Так советовал психолог, и я благодарна ему. Рождаю перед глазами покрытый изумрудной зеленью покатый склон, куда меня водили когда-то родители. Там мы устраивали пикники, играли в волейбол и были счастливы.

Моя жизнь поделилась на до и после, но есть вещи, о которых я люблю вспоминать. Хорошие события прошлого, за которые держусь, чтобы не захлебнуться в тоске, делают меня сильнее. Помогают идти вперёд, не сломавшись.

Увлекшись, не сразу понимаю, что в комнате давно уже не одна, а когда до меня доходит, раскрываю глаза и вижу Крымского. Он сидит в кресле и смотрит на меня. Опирается согнутой в локте татуированной правой рукой на колено, а в левой держит какой-то свёрток.

— Что это?

— Одежда, — как само собой разумеющееся и кладёт свёрток на подлокотник. — В этом… — широкий жест, очерчивающий мою фигуру, — нельзя за пределы комнаты выходить.

— Ты меня отпустить решил? Или покажешь всем, как забавного зверька?

— Я решил тебя выслушать, — обрывает мои нервные вопросы точно таким же жестом, каким разогнал до этого своих архаровцев. — Ты же этого хотела? Разве не именно за этим ты пришла ко мне?

— Почему не здесь и не сейчас? Я готова всё рассказать, а ты можешь послушать.

— Потому что. Злата, ты задаёшь слишком много вопросов для человека в твоём положении.

Уголок его рта дрожит в призрачной улыбке, а во взгляде мелькает нечто тёмное и опасное. Взгляд этот, как лезвие бритвы, вонзается в плоть и медленно проходится ниже, ощупывает, гладит кожу от макушки до кончиков пальцев.

— Ты не выйдешь? — сглатываю, потому что совершенно не понимаю, что хочет от меня этот мужчина с ледяными глазами.

— Нет, — качает головой и откидывается на спинку кресла. Кладёт ладони на подлокотники и принимается выстукивать длинными пальцами какую-то мелодию с рваным ритмом. — Раздевайся.

— Ты вуайерист?

Моя неудачная шутка остаётся без внимания — всегда знала, что юмор не мой конёк. Но у меня не получается молчать, когда Крымский так странно смотрит на меня.

— Ты красивая, — замечает и поправляет натянутые в паху брюки, и жест этот как немое доказательство слов. — Но мне важно знать, нет ли на тебе жучков.

— Жучков? Ты точно параноик.

— Я просто человек, который знает цену безопасности, — пожимает плечами и облизывает губы, медленно, лениво. — Особенно, когда дело касается твоего муженька. Эта база… о ней ни одна живая душа не знает. Саша специально тебя вёз такими путями, чтобы даже если бы ты что-то и заметила, не смогла потом рассказать. Никому, даже если захочешь.

Что-то мне подсказывает, что не только это — главная причина, почему он сидит и смотрит.

— Прислал бы сюда кого-то из своих бугаёв, пусть бы ощупали меня с головы до ног, — повожу плечами, но приближаться не спешу.

— Отличный план, но рисковый. Для тебя в первую очередь. Я уверен, ты не хочешь на своей шкуре испытать, на что способен злой и возбуждённый мужик. Что бы ты не говорила и как бы не храбрилась, не хочешь.

Ха-ха-ха, это даже смешно.

— Поверь, уж это я могу представить в красках.

Крымский заламывает бровь — мои слова его удивили, и я внутренне ликую от этой маленькой, но такой важной для меня победы.

Так, крошечными шажками, я пробью его оборону.

— Значит, раздеться? — уточняю, а Крымский кивает и прищуривается. Указывает рукой на свёрток, лежащий на подлокотнике, ждёт. — Полностью?

— Абсолютно, — откашливается и снова поправляет брюки.

Ну, хорошо, Крымский. На это я тоже готова пойти.

Я делаю глубокий вдох, будто бы собираюсь нырнуть в бушующее море с высокого крутого обрыва, а Крымский потирает пальцами левый висок и вновь облизывает губы. А ещё сглатывает, и я вижу двигающийся вверх-вниз под кожей кадык.

Так смотрят охотники на своих жертв, только и я не так проста, как Артуру кажется. Грубить Крымскому, посылать его в далёкие матерные дали — отличный способ самоубиться, но я выбираю другую тактику.

Нащупываю пальцами замок платья и уверенно, но медленно тяну “собачку” до талии вниз. Под ним на мне ажурный комплект белья — единственное напоминание, что я ещё женщина, которой положено любить себя и баловать.

Я смотрю на лицо Крымского с резкими, но не грубыми чертами, а платье падает к моим голым ногам. Переступаю через уже никому не нужную тряпку, ступнёй откидываю её в сторону и на миг теряюсь — неужели действительно всё нужно снять?

Артур прикрывает глаза — велит продолжать, — и я избавляюсь сначала от бюстгальтера, а после и от бикини. Всё, дело сделано, я унизилась настолько, насколько могла. И только моя одержимость жаждой справедливости, невозможность жить, пока Коля не получил сполна, не дают возненавидеть саму себя ещё сильнее.