Коник-остров. Тысяча дней после развода - Татьяна Рябинина

Глядя на береговые скалы, я подумал, что не соврало поверье. И правда изменили меня два дня, проведенные там. Ну а кто заглянул мне в душу: озерные духи, призраки или… Саша? Как знать…

Вода с катера стекла. Что надо продули, что надо прочистили и смазали. Запустили двигатель — электрика и электроника ожила.

— Ну повезло тебе, Федорыч, — кивнул довольно Семен. — Давай-ка я с тобой до станции дойду, а то вдруг заглохнешь. Рацию-то поменял?

Рацию мне в визит-центре выдали новую, но с таким ворчанием, как будто старую я утопил специально. И за ремонт пообещали вычесть из зарплаты.

До станции добрались благополучно. Семен выпил чаю и отбыл, а я остался один, с Лисой. Сел на край пристани, где каждый вечер сидела Саша, и накатило вдруг такое одиночество, какое испытывал всего раз в жизни, прошлым предзимьем.

Когда по воде идет шуга, похожая на застывающий в курином бульоне жир, понимаешь вдруг, что отрезан от всего мира. Катер до весны становится на прикол, а снегоходу еще долго ждать в сарае крепкого льда. И по берегу на лыжах не пройдешь, пока не возьмется болото.

— Ничего, Лиса, — сказал я вслух и испугался своего голоса. — Перезимуем.

Она подобралась поближе, лизнула в щеку, словно говоря: да, Ваня, перезимуем, не впервой.

А Саша уже наверняка дома. Завтра вечером у нее самолет. Полетит в Сочи, к морю. Будет купаться, загорать. С кем-нибудь познакомится.

Я прислушался к себе.

Ревность?

Но мысль скатилась, словно капля воды по стеклу.

Она больше не моя. Пусть идет своей дорогой. Пусть живет как хочет. И пусть ей будет хорошо. А я как-нибудь переживу.

Сидел и долго смотрел на закат, пока Лиса не подтолкнула мордой под локоть: Вань, ну ты совсем оборзел? Я тут уже всех мышей переловила, дай пожрать.

Зашел в дом и увидел на кухонном столе банку сухого киселя. Саша забыла — или оставила? Дыша через раз, через тугой ком в горле, поставил на плитку чайник, дождался, пока закипит, насыпал в кружку, заварил. Обжигаясь, сделал глоток — и тут пробило…

Мама говорила, в детстве я был плаксой. Лет до пяти. Потом вообще плакать перестал. Ну как же, стыдно. И Илюха надо мной смеялся: что ты как девка. Если и подступали слезы — стиснул зубы и перетерпел. А вот сейчас рыдал, орал, выл. Благо никто не слышит. Только небо, только озеро. Лиса скулила в углу тихо, потом подобралась, легла у ног, положила морду на ботинок, жалобно глядя снизу вверх. Я рассмеялся сквозь судорожные всхлипы, присел на кортаны, погладил.

— Все, Лис, все. Проехали. Сейчас покормлю тебя.

Ничего… перезимуем…***

Мне казалось, что прошло уже очень много времени. Осень в этом году подступила рано. По календарю еще было лето, а острова уже ощетинились желтым и оранжевым. В лесу пахло мокрой палой листвой, моховые болота обрызгало, словно кровью, зреющей клюквой. На волнах собиралась холодная седая пена.

А я ждал зимы. Ждал, когда выпадет снег. Казалось, он заметет все и тогда можно будет начать жизнь с чистого листа. Хотя и понимал, что это иллюзия. Иногда выпадает на озеро снежура — плотная шапка снега, не тонет, не тает, а под ней не успевшая замерзнуть ледяная вода.

Я делал свою работу чисто механически: раскатывал с Лисой по озеру, занимался замерами и съемкой, брал пробы. Выбирался на острова, обходил заброшки, бродил по лесу. По вечерам работал в лаборатории, а потом ложился спать — и думал о Саше.

Раньше я гнал от себя любые мысли о ней, и у меня почти получалось. Но сейчас, наоборот, разрешил их себе. Даже спал теперь в чулане. Смешно сказать, долго не мог заставить себя поменять постельное белье, по-мазохистски мучаясь ее запахом. Но и потом эта кровать была словно ниточкой между нами.

В мыслях этих не было ничего темного. Грустно — да, очень грустно, но… светло. Вспоминал все самое лучшее. И ту ночь на Конике тоже. Думал о том, что она может сейчас делать. Из отпуска уже вернулась, вышла на работу. Наверно, сидит по вечерам, пишет про свои водоросли. Может, тоже вспоминает обо мне. Хоть иногда…

Надя звала к ним, но я отказался. Соврал, что простудился, лежу на печи, пью чай с малиной. Не хотелось никого видеть. Даже продукты не заказывал, подъедал запасы. И на Ильинском не был ни разу с того дня, когда приезжали туда вместе с Сашей. Тянуло поговорить с отцом Рафаилом, и знал, что наверняка станет легче, но еще знал и другое: что сначала должен справиться со всем сам. Ну хотя бы в первом приближении.

Справился или нет — вопрос спорный, но понял, что соскучился, и отправился к ним. И даже повод нашелся: двадцатого сентября отцу Рафаилу исполнялось восемьдесят два года. День рождения, в отличие от именин, он особо не отмечал, но я все же решил поздравить.

— Ванечка! — всплеснула руками выбежавшая на пристань Ермона. — Ну где ж ты пропадал? Мы скучали. А похудел-то как! Прямо Кощей Бессмертный!

Это, конечно, было преувеличением, хотя штаны и правда на мне болтались, а вот она… С горечью отметил для себя, как сильно похудела Ермона. Приезжая часто, особо не замечал, а за последний месяц ее щеки и глаза ввалились, ряса висела мешком. Она что-то поняла по моему взгляду, улыбнулась грустно.

— Ничего, ничего, Ванечка. Господь нас не оставит. А место меня уже ждет. Под сосной на пригорке, и озеро видно. Пойдем скорее, холодно. Ты как раз к обеду.

Отец Рафаил мне обрадовался, и даже Тамара спросила, улыбнувшись:

— Надежда говорила, ты болеешь. Поправился?

— Да, спасибо.

Но отец Рафаил только головой покачал и попросил Ермону принести ее фирменной яблочной наливки. Пообедали, выпили — «за здоровье», и он увел меня к себе.

— Отошел немного? — спросил, устраиваясь в кресле.

— Не знаю, — врать не имело смысла. — Наверно, еще нет.

— Иногда нужно что-то потерять, чтобы понять, насколько это необходимо.

— Вы правы, батюшка. Может, я и раньше это понял бы, если бы не цеплялся за злость, за обиду. Убеждал себя, что ненавижу ее.

— Ненависть разъедает изнутри, Ваня. Как черная плесень. Наденька мне сказала, что у вас катер перевернулся и вы на Конике два дня провели. Наверно, тогда и поговорили?

— Да. Когда от вас плыли. Задумался и не заметил луду.

— Все для чего-то нужно. Не задумался бы — кто знает, получился бы потом разговор или нет. Может, это был единственный подходящий момент.

— Вы знали?