Марианна Кожевникова - Входи, открыто!

— Такой чистой я ее никогда не видел! — признался Миша. — Ну чудеса! Просто танцевальный зал!

Вера согласно кивнула. Заставлять мебелью открывшееся светлое пространство не хотелось — вдвигать темный буфет, располагать солидный стол. Они и не стали этого делать, не их это дело — хозяйское! Кто знает, может, Ляля сердечно привязана и к большому столу, и к резному буфету, расставит всю мебель по привычным местам, и дело с концом. Пусть и дальше никто в столовой-музее не обедает и не ужинает, потому что жизнь давно переместилась и кипит на кухне.

После столовой предполагалось оклеивать детскую. Едва открыв в нее дверь, Вера увидела кучу наваленных вещей.

— А это что такое? — удивилась она. — Мне же Ляля сказала, что вы все освободили, Михаил Алексеевич!

— Освободить-то освободил, да не все, — со вздохом ответил Миша, почесывая в затылке. — Честно говоря, куда это добро девать, ума не приложу!

— Один ум хорошо, а два лучше, — улыбнулась Вера. — Давайте вместе соображать, и быстренько. Не можем же мы из-за них простаивать!

— Понимаешь, какое дело, — продолжал вздыхать Миша. — Ляля выволокла все это барахло из кладовки и распорядилась выбросить. А я не выбросил. Старенькие вещи иногда как старенькие люди. Их жалко.

— Как это выбросить? — изумилась Вера. — Все, что здесь лежит, выбросить? Коврик? Зеркало? Полки? Да я их в Посад заберу. Там ваше добро очень даже пригодится. От пола там дует с нездешней силой. Причесываюсь я по утрам наизусть. А на полки клади что хочешь, о них и говорить нечего. Полкам в любом хозяйстве применение найдется. Прямо сегодня поближе к вечеру и отвезем, ладно? Сегодня освободим комнату, завтра утречком начнем клеить.

— Ну вот видишь, не зря говорят, два ума лучше, чем один, — кивнул Миша и стал прикидывать, что сносить в машину первым.

Он был согласен: везти так везти, в Посад так в Посад. Хорошо, что вещи пригодятся. Ляля ему говорила про Саню с Верой, так что он был рад и услужить, и удружить Александру Павловичу. Как-никак друзья-приятели. И от запаха краски отдохнуть на свежем воздухе тоже был рад. Тем более в Посаде у Сани он никогда не был. Вот посмотрит, как он там живет-может.

— Александра Павловича-то мы застанем? — спросил Миша, не сомневаясь в утвердительном ответе. Ляля говорила, что он засел за роман.

— Вряд ли, — ответила Вера. — Он сейчас редко там появляется, у него родители собираются переезжать, так он больше у них. Помогает.

— Ну ладно, повидаемся в следующий раз. А сейчас устроим ему сюрприз: вернется в Посад, не узнает своего дома.

Посмеялись. И принялись паковать вещи. Мишину машину загрузили чуть ли не доверху. Хозяйственная Вера не могла допустить, чтобы столько всякого добра пропало бесславно, и забрала всю кучу.

Потом они все-таки вдвинули буфет в бывшую столовую, а ныне танцевальный зал, но они друг другу не понравились, он смотрелся там неуклюжим лесным медведем. Стол-то сложить можно и в кладовку. А буфет? Ну да все равно, пусть хозяйка думает!

В Посад двинулись ближе к вечеру, как следует наработавшись.

Когда Миша вывалил кучу вещей на крыльце Саниного дома в Посаде, то выглядела она весьма внушительно. Из дверей на крыльцо выглянул высокий вальяжный мужчина и спросил:

— Переезжаете?

— Вроде того, — неопределенно ответил Миша и, взяв на плечо коврик, а под мышку зеркало, громко спросил: — Веруш, комната твоя где?

Брови у Севы поползли вверх: это было что-то новенькое! Предположить, что Саня пустил к себе в дом очередного приятеля, было возможно. Мог он и отправить в Посад какие-то вещи от переезжающих родителей. Но чтобы так хозяйничать в Посаде стала Вера?! Нахрапом, наскоком, никого не предупредив, перевезти вещи и заодно своего хахаля?! Невероятно!

Сева в последнее время жил в посадском доме за хозяина. Главный хозяин дома почти тут не появлялся, а если появлялся, то ненадолго. Александр Павлович связался с кино и перевозил родителей. Если приезжал, то поздно, а уезжал рано. Бывало, правда, что сутки сидел за письменным столом, лихорадочно отсылал написанное по электронной почте и снова исчезал. Сева к нему и не приближался. Он побаивался людей в таком перевозбужденном состоянии и предпочитал держаться от них на расстоянии. Сева лучше всех знал, что такое кино. И что такое переезды тоже. Но он знал и другое, самое главное: все авралы рассасываются, лихорадки утихомириваются, ураганы кончаются. И тихонько радовался тому, что сейчас не его очередь выдерживать шквальный ветер. А за Саню он был спокоен, этот приспособится. Минует лихорадка новизны, и кино тоже станет привычной колеей, ухабистой, с колдобинами, неожиданными поворотами и вывертами, но колеей. Вот тогда и Сева сможет пригодиться, его советы, его опыт. Но до этого еще дожить надо! А сейчас вмешиваться все равно что печкой улицу топить.

Вера в последнее время тоже не часто возвращалась домой ночевать. У нее в Москве завелась какая-то работа, она поздно кончала и ночевала у подруги. Ремонт, что ли, где-то там делала?.. Сева не вникал в Верины дела, у него своих хватало. Но теперь ему стало ясно, чего она в Москве ремонтировала и с какой подругой хороводилась. Ремонтировала она, похоже, свою личную жизнь и собиралась испробовать семейную. Это бы ладно! Семейную так семейную. Но бесцеремонная основательность, с какой она за это взялась, Севу возмутила. Этакая Лиса Патрикеевна в избе у зайчика. Сначала пусти на пол-лавки, а потом пошел Саня вон! Да! Да! Да! Этим дело и кончится. Вон сколько вещей привезли, голубчики! И носят! И носят! Да Сане просто жить негде будет! Штучкой с ручкой Веруня оказалась, а ходила тише воды ниже травы! Нет, надо такое придумать! Еще и хахаля своего поселить! Вот она, молодежь! Совсем стыд потеряла!

Сева кипятился все больше, хотя и сам не мог понять, с чего его так разобрало. И вдруг насмешливо улыбнулся. Не иначе влияние старушек сказывается. Он в образ вошел, у него старушечье мышление появилось, то-то он молодежь честит.

Вот уже несколько дней, как Сева закончил роспись и в ожидании денег бродил по Посаду с этюдником. Но писал не нарочитые красоты, а закоулки с курами, полосатыми рубахами, покосившимися галерейками и заборами. Русь уходящую. Когда-то Корин написал на огромном полотне толпу князей, монахов и писателей туда замешал тоже. Он прощался с ними навеки, но был не прав. И князья, и монахи мигом набежали обратно, и теперь их хоть пруд пруди, а вот трансформаторные старушки и домишки в три окна с наличниками если исчезнут с лица земли, то их нигде и не сыщешь. И Севе захотелось писать старушек. Кто их еще напишет? А до чего выразительны! В Посаде в монастыре каких только не было! И благостные, и слезливые, и угрюмые, и умудренные. Еще Сева отмечал не без горечи своим опытным наметанным глазом, как быстро старились загородные молодушки. Пухленькие, наивные, принаряженные, они быстро грубели и расплывались, а потом, покрывшись платками, загаром и морщинами, долго-долго жили деятельными старухами. И похоже, ничего этим старухам не делалось, и не было им сносу, потому что куда ни глянешь, всюду одни старухи — и в магазине, и в автобусе, и на огороде, и на рынке, и в больнице, и в церкви. Они и едут, и лечат, и торгуют, и покупают, и милостыню просят, и молятся, и внуков на ноги ставят. Старух и надо было запечатлеть. Лица и руки. Ничего лишнего. И назвать «Русь настоящая». Конечно, старухи и есть настоящая Русь. А вся остальная воображаемая. Кто-то ее воображает. Да не кто-то, а мы сами воображаем, когда рядимся в чужие одежки и что-то самим непонятное вытворяем…