Фэй Уэлдон - Ненавижу семейную жизнь

Тревожные матери

Интересно, мы с Сереной родились с этой тревогой в душе или заразились страхами в детстве у Ванды? Когда Ванда сталкивалась с какой-нибудь трудностью, она до рассвета беспокойно ворочалась в постели и к семи утра находила выход, в восемь будила нас и посвящала в свой план действий. Надо переставить дом подальше от соседей… Сьюзен не будет больше ходить в школу, потому что ей там плохо… Серене запрещается встречаться со своими подругами, потому что она того и гляди станет лесбиянкой… Меня отдадут в интернат при монастыре, потому что я вечно болтаюсь на улице с мальчишками… Мы все должны вернуться в Англию, потому что у нас появился новозеландский акцент… И уж если маму осеняла гениальная идея, с пути ее было не свернуть, а идеи были одна гибельней другой.

И самая большая глупость, до которой она додумалась, прометавшись в отчаянии до утра, потому что отец ей изменял, было решение самой завести роман, чтобы заставить его одуматься. “Роман” длился одну ночь и никакой радости ей не принес. Отец узнал и развелся с ней. Таковы были тогдашние нравы. А ведь она его любила.

Когда Серена забеременела Дэвидом, Ванда категорически потребовала, чтобы дочь официально переменила фамилию и ушла с работы, все меньше позора от людей; мне надлежало выйти замуж за Кривопалого, потому что как иначе я смогу содержать Лалли и Джейми? И так далее, и так далее, и так далее.

Будь Ванда сейчас жива, она бы точно так же волновалась из-за длинношерстного котенка, который появился в доме Хетти: вдруг у Китти начнется астма, и разве можно заводить только одно домашнее животное, нужно взять хотя бы двух, тогда им будет веселее. И к утру у Ванды созрело бы решение как можно скорее завести еще и щенка, потому что кошки и собаки отлично ладят друг с другом, когда выросли вместе, а Китти будет интересней играть со щенком, чем гладить кошку, и никакой астмы у нее тогда не будет.

Ванда никогда не тревожилась о себе, только о других. В этом мы с Сереной на нее похожи, хотя наши решения, я надеюсь, чуть менее шизофренические. Болит у нас сердце — ну и пусть болит, мы можем пойти к врачу, а можем и не пойти, если это нам не с руки или если надо работать. Будем ждать, когда боль пройдет, и она обычно проходит. А вот когда дело касается наших детей, нашего мужа, наших родных — это уже совсем другое. У ребенка кровь пошла из носа — вдруг это опухоль мозга? Живот заболел — надо вызвать “скорую помощь”, скорее, скорее, это аппендицит, он разорвется, начнется перитонит! Ребенок задержался в школе — украли, изнасиловали! Не пришел вовремя с вечеринки — см. выше. Сын купил мопед — упадет, разобьется насмерть! Я однажды слышала, как Серена говорит: “Осторожней, пробка может выбить глаз, знаете, сколько людей слепнет, когда они открывают шампанское!” Да уж, трепыхаться мы умеем.

Когда я вспоминаю себя начиная с пятнадцати и примерно до двадцати двух лет, как я по несколько дней не появлялась дома, заявляла даже, что никакого дома у меня нет, в чем только не обвиняла Ванду, водила компанию с художниками-наркоманами, забеременела от уличного музыканта, — господи, бедная моя мама! Как она все это пережила? Как ей удалось дожить до девяноста четырех лет при всех тревогах, которые выпали на ее долю? А мы, что будет с нами?

У наших внуков страхи другого рода: вы привозите в больницу ребенка с переломом руки или ноги, и первое, что приходит в голову врачам: это родители виноваты. Если ребенка привозит воспитательница детского сада, еще больше оснований заподозрить, что она покалечила его нарочно. Презумпция виновности: извольте доказывать, что вы не виноваты. Вы приходите за своим ребенком в школу, а его там нет, отвели в детскую консультацию, и хоть бы позвонили, хоть бы рассказали, что произошло. У девочки был синяк под глазом. Она сказала учительнице, что вы бросили в нее книгой. Вы и правда бросили: это был учебник, вы играли с дочерью, и она его не поймала. С тех пор как Хетти отказалась ходить на курсы обучения грудному вскармливанию, к ней относятся крайне подозрительно. Когда Агнешка приносит Китти в поликлинику, ее осматривают особенно придирчиво: тщательно взвешивают, измеряют рост, дают разные игрушки и смотрят, как она с ними играет, — ищут доказательств жестокого обращения. Китти на редкость здоровый и жизнерадостный ребенок, но на ее медицинской карточке стоит вопросительный знак.

Мы с Сереной не любим телефонные звонки ни свет ни заря. Резкие звуки вдребезги разбивают сон, рука тянется к аппарату на тумбочке у кровати: “Ну что там еще стряслось?” Если этот ранний звонок из аэропорта — неожиданно вернулось домой блудное чадо, набиравшееся за границей жизненного опыта, — считайте, что вам повезло. “Мам, приезжай за мной”. Слава богу! Слава богу! Но обычно это кто-то вдруг заболел и надо мчаться в больницу, или кто-то умер, с этой вестью можно подождать до рассвета, но потом ни минутой дольше. Или звонит полиция. Машина разбилась. Нет, нет, все живы, просто пьяные.

А то еще звонит юрист из Роттердама, он говорит на каком-то высокопарно казенном английском языке: “В согласии с законами государства Нидерланды я облечен ответственностью известить вас о том, что ваш супруг задержан полицией Роттердама. Он будет ограничен в контактах в течение пяти суток, и вы не должны предпринимать попыток связаться с ним. Нет, больше никаких сведений я вам сообщить не могу. Когда магистрат завершит расследование, вы будете извещены”. И кладет трубку. Все, конец. Роттердам? Я думала, Себастьян в Париже, поехал на выставку картин из коллекции музея Гетти, он хотел посмотреть Домье. Сначала мне кажется, что это все сон. Но нет, не сон. Постель возле меня холодная и пустая. Мне придется ждать годы, пока тот, кто ее со мной делил, вернется и снова ее согреет.

Дурные вести приходят рано, когда еще не проснулись и не запели птицы; добрые вести приходят позднее, с почтой: чек, письмо от кого-то из друзей. И конечно, счета, но их уже знаешь наизусть, хотя многое автоматически списывается с моего банковского счета, и потому трудно определить, сколько именно и кому именно я реально должна.

Электронная почта обычно сообщает что-то приятное, если, конечно, дело не касается любовных отношений, тут ты можешь прочесть на экране: “Нам пора отдохнуть друг от друга”.

Или те же эсэмэски. У девушки, которая сейчас убирает мою галерею, вчера тренькнул мобильный телефон, и она прочитала: прощайвсеконч. Она студентка. Все мы рано или поздно переживаем такое. Она справится, но как же она плакала. Я подумала, хорошо, что я не ее мать.

Дети растут, растут и наши тревоги. Тревога — это что-то вроде амулета, который должен отвести беду. Впрочем, матери, чьи сыновья выросли и женились, утверждают, что после свадьбы можно передать жене свою потребность волноваться. Пусть теперь жена тревожится из-за карт, наркотиков, спиртного, женщин, которые могут наградить СПИДом. Это как проклятие сатаны — если ты нашел кого-то, кому можно его передать, ты спасен. Но распространяется этот закон только на супругов, состоящих в официальном браке, иначе он не действует. Оттого, что у Хетти есть Мартин, мои тревоги не убывают. Вот если бы она вышла за него замуж официально, он должен был бы взять на себя ответственность за нее, тогда я вздохнула бы с облегчением. Но куда там. Нужна хоть какая-то, хоть самая простая церемония, а она ничего не пожелала.