Мой персональный миллионер (СИ) - Шайлина Ирина

Окликнули меня, когда я уже нашла в сумке ключи. От неожиданности я их выронила.

— Лида!

Голос женский, незнакомый. Такси. Люксовое. Задняя дверь открыта, свет в салоне горит. Женщина на заднем сиденье, видно мне её плохо. Наверное, я на свет и пошла. Возвращаться в пустую темную квартиру не хотелось, оттянуть бы время по максимуму. Села, дверь закрывать не стала — насмотрелась боевиков голливудских, а вдруг дверку заблокируют и увезут в неведомые дали? Смешно, конечно, женщина на маньяка не похожа, но я уже ничему не удивлюсь.

— Привет, Лидия, — поздоровалась она.

Удивительно, но я узнала её сразу, стоило только сесть и на неё посмотреть. А сколько мне лет было, когда она ушла? Пять? Шесть? Не знаю даже, в семейных хрониках дата красной галочкой не помечена. Знаю только, что Дунька уже была.

— Привет, — ответила я.

Можно было бы назвать её мамой, но язык не повернулся. Просто чужая женщина. Красивая — да. Видно, что нервничает, хотя старается не подать виду. Нелегко встречаться лицом к лицу с ошибками молодости? Признавать, что я и Дунька просто чья-то ошибка, было смешно и грустно.

— Обижаешься на меня? — спросила она.

Я вдруг вспомнила — её Катей зовут. Столько лет о ней не думала, считала себя ребёнком из капусты, а тут на тебе, столько воспоминаний всплыло.

— Нет.

Я не лгала. Разве можно обижаться на чужого человека? Обидеть могут только близкие. А эта… четверть века не показывалась и, думаю, больше не покажется. Отрадно осознавать, что хоть одного своего ребёнка она любит. Думаю, именно по просьбе Мари она в Россию и сорвалась. В холод наш, в сугробы мокрые, серые многоэтажки. А Мари я не завидую. У меня бабушка была. Иногда папа. А ещё Дуня — сонная, тёплая, всю свою юность сопевшая на соседней кровати. А эта женщина мне не нужна.

— Ты всегда такая была, — продолжила она, — добрая. Тебя обижают, а ты улыбаешься. Игрушки свои всем раздаривала. Знаешь, как непросто было? Денег нет. Папаша твой старался, но одними стараниями сыт не будешь. А я так хотела, чтобы лучше, чем другие… соседи, коллеги… Ты была милой малышкой, да. Чересчур. Ты помнишь, как я тебя наказала, когда ты рюкзачок мной у перекупщиков втридорога купленный, девочке из сада подарила? У самих денег нет, а она дарит… И Дунька — надо же так дочь назвать! Мне казалось, что ты её маленькая мама. Я лишней была. Коля на работе, на мутной очень работе, денег она приносит, но дома его почти никогда нет. Ты нянчишься с Дуней. Дунька кричит. Все время кричала. Я её боялась даже. А бабка ваша зыркает… словно следит. За каждой ложкой, что я в рот отправила. За каждым шагом моим…

— Мне тебя пожалеть?

Гостья рассмеялась. С удовольствием. На меня посмотрела с хитринкой. Словно и правда на жалость пыталась давить, и нисколько не смущена, что её поймали. Ну, не получилось, попробует другой способ. Достала сигарету, закурила. Запахло шоколадом. Знаете, конфетой, в сердцевине которой плавает вишня в коньяке. Я даже различала ноты. Сладость шоколада на языке, терпкая горечь вишни, алкоголь, огнём растекающийся во рту. И решила для себя — никогда больше не буду эти конфеты есть, хотя раньше любила. Иначе буду вспоминать, как женщина, которая меня родила, сидела, курила, смотрела с жалостью и собиралась снова предать. 

— Броню нарастила? — она хмыкнула. — Хотя как иначе? С вашей бабкой и жизнью этой поганой… нет, я вас любила. Наверное… но все равно не жалею, что уехала. Такой шанс раз в жизни даётся. И профукать его нельзя.

Сигарета догорела. Гостья выбросила её в окно. В России можно. Тут все можно. Что с нас взять? Варвары, пещерные люди… И растаптывать наши мечты и надежды тоже. Нас бьют, а мы крепчаем. И дальше живём.

— Ты же хорошая девочка. И всегда такой была. Уступи младшей сестре, Лида. Ты же вечно Дуньке уступала. А Маша — она как Дуня. Только симпатичнее и не такая лопоухая. Как меня эти уши бесили… я их скотчем приклеивала к голове — вычитала где-то, что может помочь. Не помогло. Может, потому, что бабка ваша этот скотч отклеивала и шалавой меня называла. Я им двух детей, а они меня шалавой… Я тебе заплачу. Все будет хорошо и у тебя, и у Мари. У тебя же ещё брат есть. Ему двенадцать. Представляешь? Четырёх детей я родила…

— Надеюсь, последние два у тебя более благодарные, — я говорить дальше не собиралась. — Твоим языком… мама — мне дали шанс, и я его упускать не собираюсь.

Я спустила ногу на асфальт, который прятался под пленкой грязной воды. Уходить нужно. Она — моя мама — взяла в руки папку, которая до этого лежала рядом. Положила на мои колени. А я открыла. Свидетельство о расторжении брака. Моего и Германа. Сегодняшним днём датировано. Выглядит настоящим… Еще какие-то бумаги, буквы на которых расплывались и отказывались читаться.

— Он же не всегда будет рядом, твой Герман. Мужчины… их легко обмануть. Обвести вокруг пальца. А у тебя дочка есть. Ты знаешь, что меня материнских прав никто не лишал? Твоему папе не до того было, знал, что не вернусь… Бывшему твоему ребёнка не отдадут. Слизняк. А вот мне — могут. Я богата. Все ещё молода. Я — бабушка. Смешно, правда? А Герман когда вернётся? Ты не знаешь, да… А я умею решать дела быстро. У меня много знакомых и много денег. Я могу защитить свою внучку от мамаши, которая своей халатностью и нелюбовью едва не свела малышку в могилу.

Снег шёл. Красиво. Я вдруг вспомнила, как в детстве поняла, что каждая снежинка сама по себе — произведение искусства. Мне было лет восемь, я шла за Дуней в садик. Бабушка болела, папы как обычно не было. В садике знали и сестренку мне отдавали беспрепятственно.

Дунька сидела и пыхтела, натягивая на толстые ножки тёплые колготки. Они перекручивались, и пятка непременно оказывалась спереди. Я села перед ней на корточки, и тогда-то и увидела: крупная красивая снежинка на темном рукаве куртки. Резная. Само совершенство, которое вот-вот растает.

— Смотри, — показала я Дуньке.

Она увидела. И красота крошечной капли застывшей воды её заворожила. Ткнула в неё пальцем и уничтожила. Разревелась.

— Не плачь, я тебе ещё поймаю.

Сейчас я сидела в машине и думала, что надо будет непременно добыть для Сони самую красивую снежинку. Мама все говорила, а мне было стыдно перед таксистом, который усиленно делал вид, что его тут нет. Стыдно, что у меня такая мама…

— Пока, — не выдержала я. — Я пойду.

Вышла и дверью хлопнула. Автомобиль постоял ещё минуту, словно надеясь, что я одумаюсь, а потом медленно поехал прочь. Я снова посмотрела на тёмные окна. И поняла, что не пойду туда. Без Германа дом потерял всю прелесть. Там меня найдут. Все находят. Надо к Соне. Она там одна. А вдруг и правда её попытаются забрать…

Сердце заколотилось, как бешеное. Надо было, наверное, такси вызвать, но у меня терпения не хватило бы его ждать. Я побежала, пересекла детскую площадку по наметённому снегу. Под ним — вода. Но разве важно? На дороге я поймала машину. Стоять пришлось целую вечность — три минуты.

Уже вечер, часы посещений закончены. Двери, в которые я проходила днём, заперты. Я обошла здание. Нашла неприметную дверку, в которую мы вошли в тот, самый первый день, с Германом. Рядом урна, полная окурков. Видимо, сюда бегает курить персонал. Потянула дверь — открылась. И снова пустые стерильные коридоры. Безжалостно ярко светят лампы. Здание большое, мне пришлось поплутать, пока я нашла хирургическое отделение. Не раз и не два я замирала, боясь быть пойманной. Где-то говорили люди, смеялся кто-то. Они привыкли у чужой боли, даже детской. Для них это работа. Им можно и смеяться, и чай пить с подаренной чьей-то мамой шоколадкой…

Медсестры с поста пили чай. Я видела это через приоткрытую дверь. Мимо проскользнула, не дыша. В палате темно, ночник еле светит. Две девочки, обе спят. Дальше по коридору заплакал ребёнок, громко, навзрыд. Мимо палаты прошла медсестра. Я подошла к своей малышке, коснулась её волос. Ну и ладно, что спать негде. Не буду спать. Просижу всю ночь.