Невинная для грешника - Лина Манило

Но вдруг на её лицо набегает тень. Марта хмурится, ворочается, словно во сне убегает от кого-то. Пытаюсь разбудить, но Марта так глубоко уснула, что все попытки оказываются бесполезными.

Но дальше – хуже: Марта бьётся в моих руках, сопротивляется тому, что снится, бормочет: «Роман Георгиевич … вы – подонок… нет, пожалуйста! Не трогайте меня!»

В смысле?!

– Марта, проснись же.

– Вы урод! Я не буду, никогда не буду вашей любовницей, Роман…

Что?!

Глава 41 Марта

В крошечной комнате так много мебели и так мало свежего воздуха, что спазм сжимает горло. Некуда деться, спрятаться никуда – тесно и темно.

Роман Георгиевич прижимает меня к единственному не занятому мебелью клочку стены. Его ледяные пальцы касаются бедра, а я понять не могу, почему на мне чулки и платье с разрезом до самой поясницы.

Чужие холодные руки задирают юбку, горящие глаза напротив, и влажные поцелуи на щеке оставляют гадливое ощущение – словно липкая змея по мне ползёт, и страшно так, что хочется выть.

– Нет-нет, пожалуйста… отойдите! – я упираюсь руками в твёрдую грудь, но она тут же превращается в податливое желе, в котором вязнут пальцы. Меня утаскивает в тёмную пучину, и всё, на что оказываюсь способной: орать о том, что никогда не пойду на его условия.

И тут же просыпаюсь.

Сердце колотится с такой силой, что из-за его грохота почти ничего не слышу. Кровь шумит, во рту сухо, и я моргаю, пытаясь понять, где я и что со мной происходит.

– Марта? – встревоженный голос Марка возвращает меня к жизни, гасит дурные мысли и стирает последствия жуткого сна.

Моргаю часто-часто и только по влаге на щеках – горячей, жгучей – понимаю, что плачу.

– Я уснула? – озираюсь по сторонам, за окном ночь, а мама наверняка уже волнуется. – Сколько я проспала? Ой, мне идти нужно…

Но куда там.

– Никуда ты не пойдёшь, – я ни разу не слышала, чтобы в голосе Марка было столько льда. Он сковывает меня, заставляет замереть, и я впервые допускаю мысль, что могла проболтаться во сне.

А что если действительно проговорилась? О таком даже думать страшно, но по глазам Марка понимаю: всё хуже, чем я могла себе представить.

Что же делать? Я ведь так и не решила, рассказывать ли Марку об его отце или трусливо спрятаться в норку. Я только одно решение приняла – чёткое и бескомпромиссное – и мне стало легче. Но оно касается моей дальнейшей работы, и точно знаю: в дом Орловых больше не вернусь ни за какие коврижки, но ни о чём больше не думала.

Но оказалось, что моя давняя смешная привычка болтать во сне сыграла со мной злую шутку, и теперь Марк смотрит на меня, сверкая глазами, и чего-то ждёт.

– Марта, что тебе снилось? Это важно.

– Я не помню, – вру от всей души, а внутри всё сжимается.

От взгляда Марка, недоверия, в нём сквозящего, от того, что приходится его обманывать.

И вдруг понимаю: не могу больше. Не хочу. Со лжи отношения не начинают, а Марк, как никто другой, достоин того, чтобы знать правду о своём отце. Только страшно. Что если…

– Ты мне не поверишь, – отвожу взгляд, чтобы не выдать своего расстройства и истинных эмоций.

Во рту солоноватые капли смешиваются со слюной, и я сглатываю железный привкус, но избавиться от панической тошноты не выходит.

– Что ты скрываешь? Расскажи.

В голосе Марка появляется теплота и та особенная эмоция, в которую хочется закутаться, как в тёплый плед. Марк хочет, чтобы я ему доверяла, а мне просто необходимо хоть кому-то довериться, потому что слишком устала в одиночку обо всём этом думать:

– Марк, я не знаю, что случилось с твоим отцом, он… – и зажмурившись, выдаю на одном длинном выдохе: – Он предложил мне стать его любовницей.

Пока Марк переваривает сказанное, меня будто бы прорывает. Не могу больше молчать – после сказанной сути оказывается так просто вытащить на волю детали.

Я забиваюсь в угол, сжимаюсь в комок и так, не глядя на Марка, пересказываю в подробностях всё, о чём говорил его отец. Как сулил мне горы золотые, на что намекал, какие слова для этого выбирал и что пообещал в случае моего несогласия.

С каждым сказанным словом меня будто бы отпускает. Становится неважным, поверит ли Марк. Даже если он сейчас обзовёт меня лгуньей и вышвырнет из машины, я к этому готова, но мне определённо становится легче.

Я словно бы вскрыла огромный нарыв, сковырнула болячку и теперь чувствую облегчение. Даже обида отходит на второй план – больше ничего не чувствую. Мне хорошо.

Стихают последние слова, отпускает дрожь, и я медленно оборачиваюсь к Марку. Он совсем рядом и одновременно очень далеко. Слишком далеко. Мои пальцы болят от того, как крепко я сжимаю их в кулаки, кожа на ладонях саднит от впивающихся в неё ногтей – не удивлюсь, если там останутся кровавые полумесяцы.

– Марк, – осторожно касаюсь его плеча, глажу дрожащими пальцами, но Марк не двигается.

Неужели не верит? Впрочем, это же его отец, Марк наверняка любит его, а тут я со своей правдой. Но никакой другой у меня нет.

– Я не знаю, что сказать, – Марк поворачивается, а глаза, как у умирающей собаки – больные и печальные. – Мне подумать нужно.

На последнем слове голос его срывается, а мне так страшно, что это конец.

Но руки Марка тянутся ко мне, и моё лицо оказывается в захвате жёстких ладоней.

– У меня впервые нет слов, – Марк упирается лбом в мой и дышит часто-часто, будто бы только что переплыл Ла-Манш.

– Марк, я не обманывала тебя, я бы не смогла о таком врать. Зачем мне? – слова из горла вылетают с трудом, и приходится выталкивать их из опухшей гортани, а нижняя челюсть немеет, отказывается слушаться. – Он… он жуткий человек. Я уволюсь, я уже приняла решение. Завтра поговорю с твоей мамой. Больше не выдержу, это трудно. Слишком трудно для меня.

Моя речь бессвязная, но искренняя, и я тороплюсь всё-всё рассказать Марку, потому что не знаю: вдруг это последние наши минуты вместе. Его молчаливость понятна, хотя и пугает до чёртиков.

– Марта, помолчи. Просто помолчи, а? – и чтобы уж наверняка, Марк меня целует