Нэнси Уоррен - Соблазни меня

Другую руку Дункан пристроил на поднятом колене, потом переместил ниже, на внутреннюю поверхность бедра, сейчас невероятно чувствительную, почти к самому треугольнику волос.

Внезапно Алекс ощутила разом всю свою позу, полную безмолвной мольбы: возьми меня, возьми!

— Как себя чувствуешь? — спросил Дункан (он склонился над ней так низко, что его дыхание щекотало живот).

— Заведенной до предела!

— Вот и хорошо. А теперь вырази свое состояние, чтобы все видели.

— То есть?!

— Вырази то, что сказала. Полотно творит не только художник, но и модель. Будь Мона Лиза в тот день в паршивом настроении, хорошенький вышел бы шедевр! Вряд ли кто-то ломился бы в музей, чтобы посмотреть на самую унылую физиономию в мире.

У Алекс вырвался невольный смешок.

— Постой… — Дункан снова склонился над ней и еще немного раздвинул ноги. — Помни, полная неподвижность!

Глава 16

Затем он взял со стола горсть кистей и сунул в карман. Окинув Алекс тем же прищуренным взглядом, выбрал тюбик и выдавил на то, что напоминало фигурную бумажную тарелку, холмик ярко-желтой краски.

Почему ярко-желтой, забеспокоилась Алекс. Какую часть ее тела он намерен изобразить в таком цвете?

— Опиши свои ощущения в данный момент.

— Ну… я ощущаю себя женщиной, которой вскоре предстоит лучший в жизни секс.

Хотелось бы верить, что вскоре! Все тело уже звенит от желания, как сплошной сексуальный орган!

— Умно придумано, — заметил Дункан с неуместным хладнокровием.

Нахал!

— Теперь закрой глаза и все-таки опиши ощущения от своей позы.

Апекс послушно опустила веки. Чем без толку заходиться от вожделения, лучше подыграть. Она перевела дух и в самом деле сосредоточилась на своих ощущениях.

— Ты поместил мои руки почти, но не вполне на эрогенные зоны… недостаточно близко, чтобы их касаться, но как раз настолько, чтобы ни на минуту о них не забывать.

— Именно этого я и добивался.

Негодяй! Художник он, как же! Вся катавасия только потому, что он сам до предела сосредоточен на ее эрогенных зонах!

— Что-то в твоей позе есть… я хочу сказать, близость к цели, но невозможность ее достичь… вынужденная неподвижность. .. ощущается как путы…

— Путы?

— Ну, да…

Внезапно Алекс увидела себя со стороны в невообразимо бесстыдной позе, полностью открытой для взгляда. Веки взлетели сами собой, и она послала Дункану возмущенный взгляд.

— Надеюсь, ты не собираешься выставлять свою картину?!

— Не собираюсь. Я создам ее для частной коллекции. Лично моей. Расслабься и продолжай. Итак, ты словно в путах.

— В путах… — Она хотела передернуть плечами, но вспомнила про запрет и осталась неподвижной. — Не могу шевельнуться. Не важно, что путы лишь воображаемые, все равно я связана по рукам и ногам.

— Как рабыня?

Самый звук слова заставил ноздри расшириться. Каково быть невольницей в гареме, игрушкой мужчины, объектом наслаждения, вещью — ухоженной, окруженной роскошью, но все же вещью? Как современная женщина и феминистка, она должна бы с ужасом отшатнуться от такой мысли, но ведь она и не собирается в гарем. Она всего лишь фантазирует, а фантазия не в счет.

— Да, как рабыня… — прошептала Алекс.

— Отлично! Попробуй глубже вжиться в роль. — Теперь «бумажная тарелка» (она сообразила, что это и есть палитра) несла на себе кольцо ярких пятен, и Дункан рассеянно вертел ее в руке. — Закрой глаза и представь, что в подобной позе ты лежишь на…

Голос выжидательно прервался, и Алекс уже с закрытыми глазами мечтательно закончила:

— …на красной бархатной оттоманке в гареме…

В ее воображении он только что прошел под резной аркой входа — смуглый и надменный султан ее фантазии, тот, по чьему приказу ее купили на невольничьем рынке… или нет, кому она прислана в виде подарка от эмира соседних земель. Он остановился и оглядел ее прищуренными глазами, оценивая женские достоинства, а она, беспомощная, бесправная, сознавала, что находится в полной его власти.

Алекс так прониклась данной мыслью, что содрогнулась от испуга и волнения. Ноздрей коснулся аромат восточных курений, ушей — длинных одежд ее повелителя. Каждая нервная клетка напряглась, по коже побежали мурашки от сознания, что он имеет право делать с ней все, что захочет. Ее дело — подчиняться.

Прошла минута, другая. Воздух словно сгустился рядом, выдавая чье-то близкое присутствие. Кто-то вторгся в ее личное пространство, но она не смела открыть глаза и посмотреть, что происходит.

Аромат курений отдалился, сменился иным… более острым… знакомым…

Прежде чем Алекс нашла название новому запаху, что-то непостижимое прикоснулось к округлости груди над соском.

Никогда она не испытывала ничего подобного и едва не раскрыла глаза во всю их ширь, но вспомнила, что нельзя, и лишь плотнее сжала веки. Ощущение повторилось. Касание, одновременно легкое и грубоватое, словно кто-то осторожно дотронулся до нее мозолистым кончиком пальца. Дотронулся и оставил на коже каплю лосьона или, может быть, массажного масла, поначалу прохладного, но быстро согретого жаром ее тела.

Запах теперь сильнее… словно хлеб обмакнули в оливковое масло.

Не в силах больше оставаться в неведении, Алекс открыла глаза… и разинула рот. Перед диваном на корточках сидел Дункан с широкой, собольего меха кистью и раскрашивал ей грудь в ярко-желтый цвет!

— Что тебе в голову взбрело?!

Он только ухмыльнулся, как сексуальный маньяк и хулиган, который и не думает скрывать свои наклонности.

— Я же сказал, что хочу рисовать тебя.

— Но не разрисовывать же! Я думала, речь пойдет о нормальной картине!

— У меня кончились холсты.

И он продолжал раскрашивать грудь. Круговые движения кисти по распаленной коже действовали опьяняюще. Алекс покачала головой, припомнив день, когда они познакомились:

— Ты так и норовишь измарать что-нибудь приличное!

— Ну, знаешь! — Дункан посмотрел с театральным негодованием. — По-твоему, я «мараю»? Это искусство! Я — новый Ван Гог, создаю шедевр под названием «Александра Форрест». И прекрати, наконец шевелиться!

— Я почти и не шевелюсь!

Конечно, можно дать ему пощечину, в спешке нацепить одежду и бежать без оглядки. А потом жалеть. Процесс превращения тела в шедевр импрессионизма заводил не хуже любовной игры. Алекс предпочла вернуться к полной неподвижности.

— Интересный у тебя стиль, — заметила она. — По-моему, он заключается в непрерывной работе кистью.

В самом деле, кисть ни на минуту не останавливалась, она взлетала, ныряла, щекотала, освежала, но все время возбуждала в своем неумолимом приближении к соску, бессовестно красному на ярко-желтом фоне. Мазки были не просто хаотические — Дункан превращал ее левую грудь в солнце в стиле импрессионизма.