В твоих глазах - Амабиле Джусти

на спину Марса, чем Аполлона. Жёсткая и оцепеневшая. Кажется, будто в его царственном совершенстве появилась трещина. И всё же он настаивает, чтобы спросила его, о чём хочу. И я, притворяясь, что ничего не хочу знать, но чертовски любопытная — нет, нуждающаяся — в том, чтобы знать всё, пожимаю плечами и говорю, почти будто делая ему одолжение больше, чем себе:

— Когда она умерла? И… как?

Он отвечает без паузы, словно хочет выкинуть мысль из головы:

— Год назад. Она долго болела и… и ей внезапно стало хуже.

— Мне жаль, — повторяю я, не находя других слов.

— Её звали Изабель, — спонтанно продолжает он. — Мы были женаты почти десять лет.

Десять лет — это долгая часть истории мужчины. Должно быть, это была его первая любовь. Первая, единственная и, возможно, последняя. Потому что, даже если он снова полюбит, никто не сможет соперничать с памятью о мёртвой женщине.

— Татуировки маори это символы воинов, — говорю я, сама не зная, зачем делаю это. Возможно, чтобы не дать ему рассказать мне что-то ещё об Изабель. Я не хочу больше ничего знать ни о ней, ни о них. — А поскольку я всегда была очень зла, я сделала себе татуировки в виде знаков, которые могли бы выразить мой гнев, а также силу, в которой нуждалась, мудрость, которой у меня никогда не было. Мои татуировки сделаны для меня, я никому их не посвящала.

— А цветок внизу живота?

— Это цветок кактуса. Я всегда любила колючие растения. Их цветы самые красивые.

Он кивает, не переставая наблюдать за мной.

— Ты права. Кроме того, не ожидаешь, что такое скопление колючек может породить что-то столь великолепное. Красота умножается неверием. На запястьях у тебя две разноцветные змеи, они тоже не маори.

— Неужели мы должны всё время говорить о моих татуировках? Столько болтовни, а у меня пустой живот.

Байрон улыбается, и снова он больше Аполлон, чем Марс. Мы едим, и он рассказывает новые факты о себе. Но не о своей жене. О том, как был ребёнком и путешествовал по миру со своей матерью. О том, как она ушла слишком молодой. О своём отце, который хотел стать губернатором и умер от сердечного приступа в возрасте сорока лет из-за чрезмерных обязательств, которых требовали его грандиозные амбиции. — Тем более не стоит ему подражать, — комментирует Байрон.

— Значит, у тебя не осталось родственников?

— О нет, есть бабушка, и гарантирую, она справляется на сто процентов. Её мечта — чтобы я стал президентом Соединённых Штатов. Когда она впервые увидела меня в кожаных брюках, с серьгой и полудюжиной колец, это был один из немногих случаев, когда её бесстрастность сошла с рельсов. Признаю, расстраивать её время от времени очень весело. Когда я поселился здесь, она хотела помешать мне получить доступ к деньгам в моём трастовом фонде. Но ей это не удалось, и она задумала более изощрённую месть.

— Например?

— Например, посадить мне на хвост Клариссу. Бабушка хочет, чтобы я снова женился, но на женщине, достойной надежды стать первой леди.

— Если бы ты баллотировался в президенты с Клариссой рядом, тебе пришлось бы сначала отрезать ей язык. Только немой она может быть тебе полезна.

Он смеётся, и мне приходится избегать его взгляда. Я рискую быть прочитанной изнутри.

Я всё больше задаюсь вопросом, что меня связывает с этим мужчиной. Нас ничто не объединяет. Наши истоки и истории даже не соприкасаются друг с другом.

«Какое мне дело? Он тот, с кем я просто трахаюсь. И я для него тоже — всего лишь возбуждающая вариация. Я нравлюсь ему потому, что отличаюсь от его привычного типа. Ему и в голову не придёт познакомить меня со своей деспотичной бабушкой, разве что назло ей, чтобы расстроить. Вот так, да, я похожа на шлюху из трущоб, которую бунтующий восемнадцатилетний подросток берёт с собой на ужин, чтобы шокировать семью».

Не то чтобы я хотела чего-то другого, так что всё в порядке.

— Маркус, как ты с ним познакомилась?

Еда попадает не в то горло, когда слышу вопрос.

— Если тебе хочется поговорить, не стану тебя останавливать, но у меня нет желания откровенничать, — бормочу я.

— Это безобидный вопрос.

Совсем не безобидный, поскольку мы познакомились в учреждении для несовершеннолетних, где-то между детским домом и исправительной школой. И я не хочу, чтобы он знал.

— В старших классах, — вру я. Профессор всё равно никогда не узнает правду.

— Ух ты. Значит, первая любовь.

— Абсолютно.

— А потом?

— И что потом?

— Почему всё закончилось?

— Потому что, как ты сказал, «никогда» — это переоценённое понятие. Пути расходятся, и фраза «мы никогда не расстанемся» вскоре превращается в «не звони мне больше». Человек растёт. Меняется. Так бывает.

Он изучает меня, кажется, собираясь задать вопрос, который, как вижу по его глазам, может мне не понравиться. В конце концов решает не рисковать и меняет курс, задавая чуть менее навязчивый вопрос. По крайней мере, он так думает.

— Почему ты так поздно поступила в колледж? Что произошло между выпускным и сегодняшним днём?

«Тусовалась с Маркусом. Он надирал задницы, а потом провела четыре года в тюрьме, потому что помогла отправить к создателю одного засранца».

— Я работала. На… государственной работе. Мне не удавалось получить стипендию, и… не у всех есть трастовые фонды. Но в этом году я добилась своего.

— Ты не сдалась.

— Я сдаюсь только тогда, когда не остаётся надежды.

— А с Маркусом надежды больше нет?

— Нет. Но теперь хватит.

— Но ты продолжаешь его любить? — Вот, он снова пытается. Уверена, именно этот вопрос он хотел задать мне раньше.

— Хватит, — повторяю я.

— Я просто хочу знать, любишь ли ты его до сих пор.

— И я не буду тебе отвечать. Спасибо за ужин, за день, за секс: сейчас я оденусь и пойду домой.

Я встаю из-за стола, но его рука удерживает меня.

— Останься.

— Ты сумасшедший.

— Возможно. Но я хочу, чтобы ты осталась.

— Профессор, не питай обо мне никаких иллюзий: я именно такая, какой кажусь, — шлюшка, подходящая для кувыркания, но не из тех, кто остаётся на ночь. Вчера не в счёт, потому что я была пьяна. А если ты просто хочешь повеселиться, то завтра на лекции можешь получить столько, сколько захочешь. Так было с самого начала, не так ли?

Я иду к дивану, всё ещё кутаясь в его рубашку, которая доходит мне до середины бедра. Обвожу взглядом свою скомканную одежду и сжимаю её в кулаке. Где, чёрт возьми, я могу одеться,