Ален Де Боттон - Интимные подробности

Потом мама стала очень толстой, а в один прекрасный день откуда-то появилась желтая кроватка, и еще запахи. Родители были заняты голосистым существом, а если пытались поиграть с Изабель, то становились похожими на бабушку, которая всегда предпочитала быть где-то в другом месте — например, в саду с розами, которые кусаются, когда их трогаешь. Сперва Изабель невзлюбила кричащее существо, но со временем оно научилось улыбаться и ходить за ней по пятам. Малышку назвали Люси. Она была невероятно послушной, поэтому Изабель сказала, что Люси будет рабыней, а она сама — королевой. Изабель поведала своей рабыне, что владеет множеством тайных чар. Например, умеет разговаривать с соседской черно-белой кошкой, которая ни за что не заговорит с Люси, потому что не любит ее. А еще Изабель сказала, что умеет разговаривать с птицами (тут Люси расплакалась, потому что птиц было так много, и ни одна ей даже не чирикнула).

У королевы и ее рабыни была любимая игра: они залезали в корзины для белья на кухне, и корзины превращались в корабли викингов, совсем как в книге, которую подарил дедушка. Викингам предстояло покорить далекие земли (в которые превращался стол) и захватить вражеские сокровища, спрятанные в кладовой. А говорили они на особом викинговском языке, и это очень раздражало обитающих в доме не-викингов, потому что последние спрашивали, сколько картофелин королева с рабыней желают съесть на обед, и требовали отвечать на вопрос ясно.

Еда тоже была интересной штукой. Изабель давали пятнадцать пенсов в неделю на покупку сладостей. Поблизости было два магазина; в одном хозяйничала миссис Хадсон, в другом — мистер Синх. Она покупала в обоих, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь разорился. Она знала, что можно купить на эти деньги: пакетик чипсов, пять стаканов газировки, одну пластинку лакрицы и две вазочки в виде летающих тарелок, наполненные шербетом. Или один пакетик мятных пастилок, две пластинки лакрицы и четыре летающих тарелки. Или на все деньги купить шербета с красными леденцами. В школе Джулиан сказал ей, что если дать батончику «Марс» полежать, пока он не испортится, а потом отправить обратно на фабрику, то оттуда пришлют два новых. Она проделала этот трюк три раза, прежде чем ей посоветовали не жадничать. Тогда она переключилась на производителей шербета, и получила пять упаковок, пока там тоже не сообразили, что к чему.

— Вот такое странное детство. Я была одновременно стервозной, застенчивой и в каком-то смысле даже опасной, — сказала двадцатипятилетняя Изабель, обрывая поток своих воспоминаний с понятным смущением человека, который вдруг обнаружил, что чересчур увлекся и наговорил лишнего. — Прости, что никак не могла остановиться. Воспоминания о детстве чем-то похожи на сны; слушать о них может быть любопытно, но не дольше пяти или десяти минут. И мне кажется, что рассказчику это доставляет гораздо больше удовольствия, чем слушателю. Детство всегда вспоминается отрывочно; какие-то эпизоды — ярко, словно это было вчера, а какие-то большие периоды — вообще никак. Я не знаю, когда случилось то или иное событие — когда мне было два года, пять или восемь; глядя на фотографию, не понимаю — действительно ли я помню связанную с ней историю, или вспоминаю то, что мне рассказали позже. Кто знает… Господи, неужели уже так поздно? Я что-то заболталась, а ты героически старался не показать, что скучаешь.

— Я ловил каждое слово.

— Иначе говоря, ты хорошо воспитан.

— В этом меня редко упрекали.

Я посмотрел на стол и на наши пустые стаканы.

— Закажем что-нибудь еще?

— Что ты будешь пить?

— Пиво. А что взять тебе?

— Стакан молока.

— Молока?

— А что тут странного?

— В половине восьмого вечера?

— Это не преступление.

Однако, проталкиваясь к стойке бара в Клапаме[11] (посетители которого явно не осушили ни единого стакана молока за последние двадцать лет), я терзался сомнениями; сомнениями, которые косвенным образом и привели к тому, что рассказ о жизни Изабель был временно отложен ради нескольких вопросов и двух порций жидкости.

— Будьте добры, кружку «хайнеккена» и стакан молока, пожалуйста, — сказал я бармену, габариты которого вполне позволяли ему сделать карьеру среди боксеров-тяжеловесов.

— Стакан чего?! — проревел он, демонстрируя скорее возмущение, чем проблемы со слухом.

— Это не для меня, — защищаясь, ответил я. — Для человека, который… э-э… она за рулем.

— Смотрите, не окажитесь в ее машине, дружище, — нахально подмигнул мне бармен.

Я понимал, что последовательный рассказ о детстве — именно то, что нужно для начала. Все опубликованные биографии начинаются с первых лет жизни, украшенных забавными историями, почерпнутыми из более поздних стихотворений или прозы героя, а также эпизодами из воспоминаний его любимых тетушек, братьев и сестер или безвестных школьных приятелей, которым случайное знакомство с прославленным мореплавателем или политиком (сидевшим на соседней парте на дополнительных занятиях по математике и мастерившим рогатку, чтобы стрелять горошинами в учителя биологии) теперь приносит неплохие дивиденды.

Почему же тогда на самой ранней стадии нашего биографического вояжа, даже прежде чем мы добрались до латентного периода, когда Изабель играла в больницу с соседским мальчиком, я почувствовал, что такое начало может лишить биографию чего-то важного? Если этот стандартный метод годился для Перуджино и Пикассо, почему он вдруг не подошел для Изабель?

Я хотел создать исчерпывающую биографию, и мне внезапно пришло в голову, что для этого нужно не просто прошлое, а особый ракурс, в котором прошлое сосуществовало бы с настоящим и возникало из настоящего. Линейный метод построения биографии — от самого первого события до самого последнего — безусловно, отвечает требованиям объективной истории. Судя по календарю, сначала действительно идет детский сад, и только потом — прививка от столбняка, и это может показаться мощным аргументом в пользу того, чтобы нанизывать события, как бусины, строго придерживаясь их хронологии. Но, хотя события следуют друг за другом в определенном порядке (который можно легко изобразить на оси времени), сами субъекты биографий почти никогда не вспоминают их таким образом, и уж точно не придерживаются хронологии, когда рассказывают о себе кому-нибудь в клапамском баре.

Трудно вспомнить, когда Изабель провела каникулы в Уэльсе — до или после того, как ее бабушке сделали операцию, а вот печь печенье она, несомненно, научилась гораздо раньше, чем поменяла школу. Почему же тогда первое помнится ясно, будто случилось только вчера, а второе видится смутно, как солнце в декабрьский день?