Джуди Кэролайн - Мэгги и Джастина

Мэгги как-то странно улыбнулась и покачала головой.

— Нет, Ральф никогда не оставлял меня одну. Он появлялся рядом в те самые моменты, когда мне уже казалось, что я поборола в себе все чувства. Он возникал как-то неожиданно, словно из пустоты. И каждый раз я приходила в такое смятение, так отдавалась своим чувствам, что забывала обо всем на свете. Когда он был рядом, для меня существовала только любовь. Когда же он уезжал, я каялась и старалась замолить свои грехи. Дочка, я должна тебе признаться — я была счастлива, несмотря ни на что. Не знаю, возможно, в других условиях, когда мне не нужно было бы каждый раз бороться за свою любовь, я не смогла бы сохранить чувства к Ральфу так долго и наполнить свою душу таким светом. А ведь мне постоянно приходилось спорить с искушением. Я часто думала, что мной овладевает злой дух, точнее, даже не один. Самый страшный дьявол — это Левиафан, дух гордыни, а второй — Асмодей, или дух нечистой любви. Я считала себя жертвой обоих этих дьяволов. Это было ужасно. Когда я думала об этом, порой мне казалось, что я нахожусь в бреду.

Эти признания матери так ошеломили Джастину, что она даже не заметила, как вскочила со скамейки. Ноги ее дрожали, пальцами она теребила краешек блузки. Мать никогда не была откровенна с ней, а уж чтобы до такой степени — она и мечтать об этом не могла. Мэгги тоже поднялась, словно ей невмоготу было сидеть на одном месте, и продолжала:

— Когда в моей жизни появился Люк О'Нил, моя душа не успокоилась. Я думала, что отказалась от Ральфа, думала, что никогда больше не встречусь с ним, думала, что нашла свое настоящее счастье. Но оказалось, что я просто пыталась заполнить возникшую в своей душе странную пустоту. Наверное, Ральф сам подтолкнул меня к этому. Он говорил, что я должна выйти замуж, и мне казалось, что таким образом он пытается обезопасить себя. И, наверное, я сделала это ему назло. Сейчас я стараюсь не думать об этом, но мысли иногда всплывают сами собой, и тогда я не могу заснуть до утра…

Очевидно, Мэгги самой так тяжело было рассказывать об этом, что спустя несколько мгновений она опустилась на скамью рядом с дочерью.

Джастина, затаив дыхание, ждала, решив узнать, что накипело у матери на душе.

— А потом, когда наша совместная жизнь с Люком не сложилась, я начала думать, что моей душой овладел третий страшный дьявол — Маммона, дух скупости. Я думала, что я скупая, потому что владела большим богатством и подозревала Люка в том, что он позарился на мои деньги. В сущности, оно так и было на самом деле, но тогда я укоряла во всем себя. Можешь себе представить, в каком состоянии я находилась. Мне казалось, что я скупа, потому что владела большим состоянием и недостаточно жертвовала на добрые дела. Мне казалось, что я горда, потому что пренебрегла теми, кто предлагал мне свою любовь не из добродетели и честности, а потому что не сочла их достойными себя. И вот Бог наказал меня, Бог допустил, чтобы третий враг овладел мной.

Джастина робко возразила:

— Мама, что ж плохого было в том, что ты влюбилась? Разве ты не была свободной? Ты могла поступать так, как захотела бы. Точнее, ты так и сделала. Ты вышла замуж, продемонстрировала своему епископу, что можешь быть совершенно независимой от него.

Мэгги едва сдерживала слезы.

— Да, мне тоже это поначалу казалось чудом. Я хотела доказать себе, что таким образом покончила все счеты с Ральфом. Но все оказалось далеко не так. Я не любила Люка. Да, поначалу я была влюблена в него, но это чувство не переросло в настоящую любовь, такую, какой она должна быть. Думаю, что Люк во многом сам виноват.

Мэгги снова встала со скамейки, прошлась, словно боялась, что их кто-то подслушивает. Слезы все-таки проступили на ее глазах, но вскоре это горестное молчание закончилось.

— Интересно, чего же я ожидала? — с горьким смехом, словно обращаясь к самой себе, воскликнула она. — Как могла я полюбить Люка, если в душе моей не было для него места? Там царствовал только Ральф. Наверное, даже если бы Дрохеда вместе с ее пастбищами, лугами, садами и всеми, кто живет вокруг, провалилась под землю, я была бы удивлена меньше, если бы в моей душе исчезла любовь к Ральфу и возникло настоящее чувство по отношению к Люку. Ну и что из того, что мы были с ним мужем и женой? Ни я не любила его, ни он — меня. Его больше интересовали мои деньги и свои друзья. Я не могла принести ему в жертву собственную душу. Вот почему мы расстались.

И хотя Джастина ни секунды не сомневалась в том, что мать говорит правду, на лице ее все-таки проступила тень сомнения.

— Неужели ты так и не испытала по отношению к моему отцу никаких чувств, похожих на любовь?

— Я любила Ральфа, — произнесла Мэгги с легким, но плохо скрытым выражением гордости, которая была выше ее скорби. — И он любил меня. Сильнее он любил только Бога. Но тут уж я ничего не могла поделать. Ни одной женщине на свете не одолеть такого соперника. Ведь он мужчина. Я поняла, что расплатилась с Богом только тогда, когда потеряла Дэна и Ральфа. Я отняла у Бога одну душу, а он расплатился со мной сыном, точнее, это я расплатилась с ним. Моя мама говорила, что это кража. Я не хотела ей верить, но, как всегда, она была права.

Джастина тяжело вздохнула.

— Наверное, я знаю, что мог бы сказать кардинал де Брикассар, если бы услышал эти твои слова. Он бы сказал, что милосердие Бога бесконечно.

Мэгги вернулась на свое место и, присев рядом с Джастиной, стала гладить ее по отливавшим красным золотом волосам.

— Милосердие Бога бесконечно… — задумчиво проговорила она, внимательно разглядывая дочь, которую не видела почти целый год и по которой безумно соскучилась.

— Как же ты справилась со всем тем, что принесла тебе любовь к кардиналу де Брикассару? Что случилось? Ведь ты смогла прожить без него целую жизнь?

Мэгги поняла, какие чувства испытывает сейчас Джастина к дочери, и продолжала свой рассказ:

— Что могло случиться? — с горечью сказала она. — Я любила его, боготворила, не могла без него жить. Я знала, что он тоже любит меня, но борется с собой, хочет заглушить свою любовь и наверняка добьется этого. Я даже думала, что во всем виновата эта беспредельная доброта, которая сквозила во всех его поступках. Наши души и сердца не были каменными, мы были еще молоды. Может быть, мне помогло мое религиозное воспитание, может быть, сыграли свою роль его ирландские католические корни, и я сказала себе — Мэгги, смотри, какая ты злюка: сама совершаешь тягчайшие грехи, а ответственность за них хочешь возложить на добродетельного человека. Я постаралась убедить себя в том, что мои глаза и моя нескромность погубили меня. Если бы я с самого начала воспринимала его как священника, если бы я не восхищалась его познаниями, талантом, пылким сердцем, то ничего этого с нами не случилось бы. И в то же время я понимаю, что, просто слушая его, я открыла это все сама. В конце концов, я не так уж и глупа. Я видела его красоту, врожденное благородство, изящество, его полные огня и мысли глаза. В общем, он показался мне вполне достойным любви и восхищения. Похвалы окружающих лишь подтвердили мой выбор, но отнюдь не определили его. Когда при мне восхищались Ральфом, эти похвалы лишь подтверждали мой выбор, и я слушала их с восторгом, потому что они совпадали с моим преклонением перед ним, были отголоском, пусть поначалу даже самая красноречивая похвала Ральфу не могла сравниться с той, которую я произносила сама в глубине души каждую минуту, каждую секунду. Но если другие видели и показывали мне в преподобном Ральфе образец священника, миссионера, апостола, то проповедующего евангелие в отдаленных областях и обращающего неверных, то совершающего свои подвиги на благо христианства, столь униженного сегодня безбожьем одних и отсутствием добродетели, милосердия и знания у других. А я же, наоборот, представляла себе его влюбленным поклонником, забывшим Бога ради меня, посвятившим жизнь мне, отдавшим мне душу, ставшим моей опорой, моей поддержкой, спутником моей жизни. Да, мама была права, я стремилась совершить кощунственную кражу, я мечтала похитить его у Бога из божьего храма, как похищает грабитель, враг неба, самое дорогое из священной дарохранительницы. Ради этого я старалась быть красивой, я заботилась о своем лице и теле. Наконец, я смотрела на Ральфа манящим взором и каждый раз, пожимая ему руку, стремилась передать его душе тот неугасимый огонь, который сжигал меня.