Измена. Вторая семья моего мужа (СИ) - Шевцова Каролина

- Римма, а у вас тут все мужики с цветами ходят? Здорово. Теперь я знаю, в каком доме живут самые романтичные москвичи - вашем.

Спину от копчика до затылка обдает холодом, а кости вмиг становятся деревянными. Предчувствуя что-то плохое, поднимаю голову - взгляд упирается в высокую косматую фигуру на лавке. Никита.

За секунду мозг успевает уловить и расшифровать так много информации, что от нее тотчас пухнет голова. Савранский в той же одежде, что и три дня назад. Судя по внешнему виду, все это время он не переодевался, не ел и даже не спал. Никита выглядит плохо. Даже болезненно. Сведенные брови нависают над глазами, до прозрачного синими и оттого еще более безумными. Когда Никита замечает нас, он начинает дышать часто-часто, а руки его еще сильнее сжимают… букет гвоздик.

Оттолкнувшись от лавки, Никита двигается в нашу сторону. И все время, пока он идет ко мне, я чувствую, как плавится под его взглядом кожа.

- Юр, если не затруднит, не могли бы вы не влезать в наш разговор, и не пытаться защитить меня, - обращаюсь к Климову, тот в ответ еще крепче сжимает меня за локоть. Показательно так, по-хозяйски.

- Если дама просит…

Дама просит! Дама просто умоляет! Очень не хочется менять юриста прямо перед разводом. А в этой драке я сделаю ставку не на Климова. Никита силен как бык, и мотивации надрать кому-то морду у него сейчас с избытком. Так что я не успею ни разнять их, ни вызвать полицию.

Когда нас разделяет каких-то три шага, Никита останавливается. И, слава Богу, что он не подошел ближе. Даже такого расстояния хватает, чтобы я утонула в его запахе. Только помимо привычных дождя и леса, к нему приклеился новый, совсем непохожий аромат – сигареты.

Савранский никогда не курил, может пару раз в армии и вот сейчас.

От мысли, что это из-за меня он вернулся к дурной привычке, становится трудно дышать. И тут тоже я плохая.

- Значит, ты не шутила? – Хрипит Никита, глядя то на меня, то на Климова, - действительно встречаешься с… этим?!

- Никит, не надо.

Он медленно моргает, едва разлепляя тяжелые от влаги ресницы. Глаза у него красные, воспаленные, и зрачки большие-большие, какие бывают у по-настоящему обезумевших людей.

- И я прошу, не надо, Римма. Не делай этого с нами, пожалуйста. – Он вытирает рукой лицо и отворачивается, чтобы я не видела, как блестят на свету его глаза. Но не они выдают Савранского, а голос. Он дрожит сильней, чем у меня коленки.

Понимая, что сейчас еще можно все исправить, и продлить эту сладкую агонию, еле сдерживаю булькающий в глотке крик. Да, помириться с Никитой не сложно. Гораздо труднее объяснить себе, что делать я этого ни не буду.

Не смогу.

И снова прогоню того, кто ближе всех на свете.

- Юрочка, - нарочито томно бросаю в сторону, - пожалуйста, дай мне поговорить со старым другом.

И глажу Климова по руке, отчего Никита напрягается и замирает, даже на лице его не шевелится ни единый мускул, будто это не лицо, а маска.

- Друг, значит.

- Никита, не усугубляй,

Отстраняюсь и, подхватив Савранского так, как секунду назад меня держал другой мужчина, пытаюсь отойти в сторону, но Никита с силой дергает на себя руку, отчего я заваливаюсь вперед, почти падаю. Он не пытается меня поддержать.

- Просто друг, Римма?

- Нет не просто.

- Друг с привилегиями, - хохочет Никита и отворачивается от меня. Смотрит на солнце, а я на белые от напряжения пальцы, которыми он сжимает букет.

- Он же слизняк этот твой Климов. Как Белый, только в обновленной версии, или ты не понимаешь?

- Я понимаю, что это не твое дело.

- А если я побью его? Тогда это будет мое дело? Реально, я же его одним ударом уложу. И любого, кто к тебе когда-либо приблизится, а? Что тогда ты будешь делать?

Плакать. Я буду очень горько плакать, понимая, на что мой любимый обменял свою жизнь. Прекрасную и бесконечно долгую, беззаботную, полную смеха и счастья. Лучшую из жизней, если бы он не встретил на своем пути меня.

- Никит, не надо, - мой голос срывается на противненький писк.

- Защищаешь его? – Молчу. – Любишь? – Снова молчу. И тогда Никита добивает меня последним вопросом, острым и болезненным, как лезвие самурайского меча. – А меня когда-нибудь любила?

Молчу, молчу, молчу. Тупо смотрю в землю и молюсь, чтобы он не увидел дорожки слез у меня на щеках.

Никита ждет. Но с каждой секундой этой тишины воздух между нами становится тяжелее, гуще, так что в конце концов мы оба перестаем дышать. Не можем больше, легкие распирает, и те вот-вот лопнут от напряжения.

- Какой же я дурак, - Савранский с отвращением смотрит на красные цветы у себя в руках. – Сам придумал, сам поверил. Просто идиот!

- Не надо так, - тянусь к нему, но он отшатывается от меня, как от прокаженной.

- Не трогай меня больше! Не можешь полюбить, так хотя бы не трави своей жалостью! – Никита отходит в сторону и смотрит на Юру. Удивленно, будто видит впервые. – Эй, мужик! Климов тебя или как там… Римма ненавидит каллы. Она любит красные гвоздики и ромашковый чай, а в остальном, думаю, ты разберешься сам… береги ее, пожалуйста…

Он ломает об колено мой букет, и швыряет его в сторону. Тонкие, будто вырезанные из кружева цветы падают прямо в грязь, и только когда затылок Никиты исчезает за поворотом дома, я отмираю, бросаюсь на землю, чтобы достать из лужи цветы.

Перекладываю их на руку, глажу мятые, перепачканные бутоны, качаю букет, как ребеночка и плачу. Боже, как горько я плачу!

- Римма, вам помочь?

Рука Климова легко касается моего плеча, отчего тело пронзает ток. Пусть не трогает! Пускай меня больше никто не трогает!

- Уйдите, - хриплю я.

- Не могу, вы явно не в порядке. Давайте я провожу вас домой и, может, вызову врача.

Он тянет меня наверх, но я сопротивляюсь. Брыкаюсь, отпихиваю его свободной рукой, той, в которой не зажаты бесценные цветы.

- Да уйдите вы, наконец! Хватит меня все время трогать! Юра, оставьте меня в покое, я умоляю вас!

- Римма, вы…

- Пожалуйста, - давлю медленно, по слогам, но на последней букве голос снова срывается.

- Да и черт с вами всеми, - злится Климов и машет на меня рукой. Он уходит за Никитой, только идет так медленно, что я несколько минут молча слежу за удаляющейся фигурой.

А потом еще столько же стою на улице, пытаясь прийти в себя. Иногда мимо меня проходят люди, иногда они смотрят, как странная, совершенно безумная женщина баюкает в руках цветы. Иногда отворачиваются.

Как иронично, именно теперь красные гвоздики будут ассоциироваться у меня со смертью.

Бережно, будто это самое дорогое, что у меня осталось, несу букет домой. Подрезаю стебли, набираю воду и ставлю вазу на столик, так, чтобы видеть ее с кровати. Хорошо, что гвоздики долго сохраняют свежий вид. Плохо, что гвоздики так долго сохраняют внешний вид. Потому что в этот момент я уверена, когда завянет последний ярко пламенный цветок, я завяну тоже. Уйду тихо, никого не беспокоя, и ни о чем не прося. Мне не хочется больше жить. Не для кого и незачем. И когда я засыпаю, мне почти уже не грустно, потому что, проснувшись, я увижу на блестящем от лака столике красивые цветы…

Глава 39

С этого момента я перестаю отмерять время часами. И уже не помню, сколько их там в сутках. Все слилось в один бесконечный день, холодный и пасмурный, потому что за окном постоянно льет дождь.

Наверное, это даже не плохо, я всегда легко засыпаю под стук капель о железный подоконник. Как сейчас. И спала бы я долго, если бы не сон, больше похожий на кошмар. Мне снится жизнь, которую я отдала любимому. Огромная светлая квартира с высокими потолками. В ней никогда не бывает чисто, потому что три маленькие девочки, все как одна с фирменными глазами Савранского, разносят дом по кирпичику. Они не сидят на месте, а только и делают, что смеются, воображают, примеряют красивые платья, строят замки из подушек и пледов, пекут печенье, часами висят на телефоне и сводят своих родителей с ума! Никиту, и… женщину, лица которой я не вижу.