Елена Ларина - Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб

Я сделала равнодушное лицо и повернулась к окну. И с облегчением вздохнула только тогда, когда к Тамаре подошла стюардесса и вежливо попросила ее сесть.

Самолет выехал на взлетную полосу, подрагивая всем телом на неровностях асфальта. Нервно запели турбины. Начался разбег.

– Девушка, вы тоже летите в этом самолете? – вполголоса спросил Туманский.

Самолет оторвался от земли. Я вжалась в кресло.

– Кажется, лечу, – ответила я шепотом, крепко упираясь ногами в пол. Так казалось надежнее.

Самолет набирал высоту тошнотворными ступеньками, периодически падая в невесомость. Очень захотелось вцепиться не в подлокотник кресла, а в крепкую руку моего соседа. Я с силой зажмурила глаза. Память услужливо выдала полное реализма воспоминание о прикосновении. Левая рука виолончелиста способна лишить жизни двумя пальцами. Или это мое чисто субъективное впечатление…

– Что, страшно? – донесся до меня сквозь шум в ушах далекий голос Туманского. – Не бойся. Если умрем, так вместе!

Я открыла глаза и, бессильно перекатив голову, молча на него посмотрела. Видимо, взгляд мой был красноречивее слов, потому что он быстро сказал:

– Да не умрем, не умрем, – и успокаивающе похлопал железной ладонью по моей скрюченной руке. – Расслабься, Серафим. Сейчас поедем, как по рельсам.

– Я как подумаю, что подо мной пустота… – я глубоко вдохнула. – Дурно становится.

– А ты не думай. Лучше расскажи мне, зачем ты летишь в Швейцарию, – предложил он. – Ты ведь на конечной выходишь? Так?

– Меня послали, – ответила я кратко, потому что от воздушных ям почти забыла свою легенду.

– Кто посмел? – едва заметно улыбнулся он.

– «Невское время», – ответила я, собравшись с мыслями. – Конкурс в Лозанне освещать.

– Да? – вежливо подивился он, заинтересованно рассматривая спину проходящей мимо стюардессы.

– Да, – ответила я с вызовом.

Он не отрываясь смотрел в проход.

– Наверное, интервью твое сильно понравилось, – с едва заметной издевкой заметил он, – раз так далеко послали.

– Возможно, – ответила я кратко. Обсуждать интервью и метод его получения мне не хотелось.

– Знаешь, Серафим, – он повернулся ко мне и серьезно сказал: – А я тебя искал.

– Да? – невинно хлопнула я глазами. – Зачем?

– Очки хотел отдать. Ты их у меня забыла. Только вот беда – в «Невском времени» о тебе никто слыхом не слыхивал. Что скажешь?

– Скажу, что я внештатный корреспондент, – уверенно ответила я, потому что к этому вопросу заранее была готова. – У меня есть работодатель. Главное, чтобы обо мне знал он.

Только и всего. – И с правдивым удивлением спросила: – А интервью свое в газете ты разве не читал?

– Нет. Не читал, – в тон мне ответил он. – Журналисты, к твоему сведению, о выходе интервью обычно сообщают тому, кто его давал. Только и всего. Учти на будущее. Тебе, как я понимаю, у Шелеста еще интервью брать.

Как настоящая рыба, я хватала губами воздух, так и не придумав, что сказать. Самолет уже давно набрал высоту. А за нашей беседой я даже не заметила, когда мы перестали нырять в воздушные ямы. Мне казалось, что я набираю высоту в личном, автономном режиме.

Когда в проходе показалась Тамара Генриховна, я вздрогнула от неожиданности.

Туманский закрыл глаза и, кажется, собирался спать. Это было так чудовищно несправедливо, что я заерзала в кресле и расстегнула ремень, который стеснял меня в движениях.

Тамара Генриховна с любезнейшей улыбкой склонилась над нами.

– Ну как вы, Геллочка? Такой тяжелый подъем. У Эдика уши заложило.

– Надеюсь, не навсегда, – Туманский открыл глаза.

– А вы как, Володенька?– не замечая иронии, спросила она.

– Со слухом все в порядке. Вот поспать бы полчасика… – ответил Туманский мечтательно.

– Геллочка, познакомьтесь, это Владимир Туманский, мой самый любимый музыкант, -лучезарно улыбнувшись, сказала Тамара Генриховна, сразив меня наповал степенью своей искренности. Отставать нельзя, подумала я. -А это Гелла…

– Гелла? – приподнял брови Туманский. – Как мило…

– Переводчица, журналистка и многое-многое другое, – Тамара Генриховна многозначительно закатила глаза. Она играла на грани фола.

– Очень приятно, – изобразила я полный восторг.

– Взаимно, – галантно ответил Туманский.

– Володенька, хотите с Эдиком посидеть, поговорить… – ласково предложила бдительная Тамара Генриховна.

– Спасибо, – благодарно сказал Туманский. – Но мне бы поспать.– И добавил, как я полагаю, лично для меня: – А спать-то мне все равно с кем.

Тамара Генриховна откланялась и, успокоенная, ушла.

Это ж надо! Он нагло закрыл глаза, скрестил на груди руки и явно намеревался остаток пути проспать. А я все сидела к нему вполоборота и глядела. И единственная мысль крепла во мне и побеждала – влюбить до смерти и бросить. Я все ради этого сделаю! Ему все равно с кем спать… Ну надо же!

– Ангел мой, хватит на меня смотреть, – не открывая глаз, сказал он. – Не все мне равно. Иначе пошел бы спать с Шелестом.

Шестикрылый Cерафим

Он действительно проспал полтора часа, честно провалившись в неведомые мне дали. Сначала я неотрывно смотрела в окно и ругала себя за то, что моему сказочному обществу мужчина предпочитает здоровый сон. Можно было, наверное, придумать что-то экстравагантное и заставить его говорить со мной всю дорогу. С толком использовать отпущенное время. Ведь полтора часа рядом с Туманским на дороге не валяются. Но и будить его мне тоже было жалко.

Потом, боясь потревожить его резким движением, я осторожно оглянулась, засмотрелась и подумала, что полтора часа рядом со спящим Туманским тоже кое-чего стоят. И не смогла удержаться от сознательного мазохизма – я разглядывала его и напоминала себе чуть ли не словами: это тот самый мужчина, с которым у меня все было так, как ни с кем и никогда. Но мне нельзя расслабляться. Я должна сделать так, чтобы он тоже почувствовал про меня что-то особенное… А потом бросить.

Я напоминала себе кошку, запущенную в чужой дом. Кошка осторожно принюхивается, боится сделать неосторожный шаг, пугается любого движения, пригибается к полу. Так и я, вытянув шею, перепрыгивала глазами с его темных ресниц на губы, со свежеподстриженных волос, теперь немного не достающих до плеч, на сильную шею. Осторожно заглянула за ворот полосатой рубашки, пытаясь разобраться, где тут живет его горько-шоколадный голос. И не была уже так уверена в том, что бросать его обязательно. Бросить ведь можно в любой момент -раньше, позже. Зачем торопиться?

Собственно, о чем это я? Бросить? Бросить можно только то, что имеешь. Для начала неплохо было бы иметь. Может, я вообще все это себе придумала? И не было ничего – ни громадной овчарки, ни кофе, ни снега, ни полного взаимопонимания без слов.