Джудит Крэнц - Пока мы не встретимся вновь

— О-о!..

— Я слышал вас в четырнадцатом году в «Олимпии», в тот самый вечер, когда вы впервые появились на сцене, и затем еще раз в том же году, когда вы пели для солдат на фронте. Что это был за вечер! Вы, прекрасная, в безумно смелом красном платье и красных туфельках! У ваших волос был такой оттенок, словно кто-то опустил три спелые ягоды клубники в бокал с шампанским, а затем выставил его на яркий свет… Ах, Мэдди, в тот вечер вы сделали нас, бедных солдат, самыми счастливыми людьми на свете! Это произошло шестнадцать лет назад, а я помню все до мельчайших подробностей, будто это произошло вчера.

— Я тоже… Ах, и я тоже! — воскликнула Ева.

— Тот вечер на фронте? Но разве можно запомнить какой-то один вечер, выступая по всей линии фронта?

— Я помню все эти вечера, — ответила Ева, и на ее глаза набежали слезы.

Морис Шевалье, который с одиннадцати лет пел в трущобах Парижа, чтобы заработать себе ужин, прекрасно понял причину ее слез. Став в двадцать два года звездой мюзик-холла, он продолжал творческие поиски, пока не нашел свой собственный стиль. Он хорошо помнил Мэдди и понимал, что ей пришлось бесследно исчезнуть, превратившись в жену генерального консула. Однако он также хорошо понимал, чего ей это стоило.

— Вы знаете слова «Мими»? — спросил он, сделав вид, что не замечает слез Евы.

— «Мими»? «Моя веселая крошка Мими»? Разве в мире найдется человек, который не знал бы этих слов? — удивилась Ева.

— Вы хотели бы спеть ее или предпочитаете, чтобы мы спели «Люби меня сегодня»? Мы можем спеть это по-английски?

— Спеть? Здесь? С вами? Нет, я не могу этого сделать!

— Да что вы! Такая возможность выпадает не каждый вечер. И, поверьте, я не всем навязываюсь в партнеры.

— Не хочу обидеть вас отказом, только… только я больше не пою.

— Мэдди никогда бы этого не сказала.

— Мэдди никогда бы не упустила случая спеть вместе с Морисом Шевалье. Никогда, — согласилась Ева, отвечая ему и подавляя свое тайное желание.

— Тогда станьте сегодня снова Мэдди, madam la Consule Generale[7]! Что вам стоит?

Ева взглянула на танцующих гостей. Они, не скрываясь, прислушивались к ее разговору с одной из самых ярких звезд, когда-либо посещавших Голливуд. Все эти люди, весь вечер не замечавшие ее, теперь не сводили с Евы зачарованных глаз. Все эти люди, поняла вдруг Ева, вероятно, лишь посмеялись бы, узнав, что певец мюзик-холла считается вечным изгоем. В этой новой, странной, особенной, невероятной и непредсказуемой стране артисты были не шутами, которым милостиво позволяли развлекать благородную публику, а истинными властелинами миллионов душ и сердец.

— Миссис Доини просила меня спеть для гостей, но я отказался, — продолжал Шевалье. — Однако, если вы согласитесь спеть со мной… я изменю решение.

— Хорошо, — быстро согласилась Ева, отрезая себе пути к отступлению. Отступить? Здесь, сейчас? Никогда! Кто сказал, что она не посмеет этого сделать, что у нее не хватит смелости? — Только зовите меня Евой, а не Мэдди, — попросила она.

Рука об руку они двинулись сквозь толпу гостей к бассейну. Танцующие расступались, освобождая им путь. К ним устремился дирижер. Быстро переговорив с ним, Шевалье повел Еву вверх по лестнице. Когда они поднялись на крышу, служившую импровизированной сценической площадкой, он обратился к толпе, внезапно притихшей в благоговейном ожидании.

— Дамы и господа, у меня был трудный день… я сегодня пел. У меня была очень трудная неделя… всю неделю я пел. Более того, у меня был очень тяжелый месяц… весь месяц я пел. Я пришел сегодня сюда только из уважения к миссис Доини, решив посмотреть, как вы танцуете, а не для того, чтобы петь. Но я не мог и вообразить, не смел даже надеяться, что сегодня встречу здесь звезду сцены, мою соотечественницу и коллегу. Ту, у чьих ног лежал весь Париж. Я впервые услышал ее во время войны, она пела для нас, солдат, проявляя мужество и патриотизм. Эта женщина так прекрасна, что я простил ее, хотя она оставила сцену. Но ради чего? Ради замужества! Спрашиваю вас, дамы и господа, ну не позор ли это? И она еще осмелилась заявить мне, что счастлива! Имею честь представить вам Еву, удивительную Еву, а ныне мадам Поль де Лансель, супругу нашего нового французского консула. Чтобы спеть вместе с Евой, я бы сжег свою шляпу и выбросил на помойку любимую трость, но, к счастью, она не потребовала от меня такой жертвы. — Повернувшись к Еве, Шевалье прошептал: — Chantons[8], Мэдди, chantons! — затем обратился к гостям, замершим в восторженном ожидании, и провозгласил: — Итак, Ева, та belle, начнем!

— Я не пойду на конфирмацию, пока не полетаю на самолете, — заявила Фредди.

— Это уже предел всему — религиозный шантаж! — взорвался Поль.

Фредди торжествующе кивнула, подтверждая его слова. Это последнее средство, кажется, сработает: всякий раз, когда она просила, чтобы ее посадили в самолет, кто-то из родителей обещал ей это, а потом столь же быстро забывал о своем обещании. Долго откладывавшаяся конфирмация, конечно, могла подождать, пока не исполнится самое заветное желание Фредди.

— В этот уик-энд я отвезу тебя на аэродром, — неохотно согласился Поль. Ему не хотелось поддаваться на шантаж, но Фредди в ее одиннадцать с половиной лет уже давно следовало пройти конфирмацию, как принято у католиков. Он надеялся, что конфирмация окажет на его младшую дочь благотворное и успокаивающее воздействие.

Три раза за прошлый год местные полицейские доставляли Фредди домой, поймав ее, несущуюся на полной скорости на роликовых коньках с вершины одного их самых крутых холмов вниз по шоссе. Простыня, крепко зажатая в кулачках, парусом раздувалась у нее за спиной. «Девочка мешает движению, — нравоучительно говорили они, — и когда-нибудь разобьется». Дом Ланселей стоял высоко на холмах Лос-Фелиз, и Фредди успевала промчаться вниз несколько километров, прежде чем оказывалась в руках полицейских.

Когда после последней стычки с законом у Фредди конфисковали коньки, она собрала всех своих кукол, нагрузила ими детскую коляску и открыла на углу улицы мини-магазин, намереваясь распродать их соседям, среди которых было немало знаменитостей, в частности — Уолт Дисней, и на вырученные деньги купить себе новые ролики.

— Фредди пока еще сорванец. Это пройдет, как только она подрастет, — говорила Ева, не признаваясь и себе самой, что ей нравятся дикие выходки дочери. Такого даже она сама никогда бы себе не позволила. Счастливая, не ведающая сомнений бесшабашность девочки доставляла ей странное удовольствие: это отвечало какому-то давнему, еще не изжитому ею чувству.