(не)вернуть. Цена искупления - Анна Гранина

Елена вздрагивает, встаёт, забирает поднос, её движения резкие, как будто она боится, что окошко захлопнется.

— Вика, пожалуйста… хоть немного поешь, — её голос умоляющий, она садится рядом, ставит поднос на пол. — Это важно. Для малышки. Для тебя.

Я смотрю на контейнер, и желудок сжимается, выворачивается. Запах каши, или что это там - бьёт в нос. Тошнота накатывает, как волна, всепоглощающая, изматывающая, как на первых неделях беременности. Только сейчас нет дивана, нет лимона, нет тёплого голоса Макса, который шептал бы: «Потерпи, Птичка, скоро станет легче». Я отворачиваюсь, прижимая ладонь ко рту, пытаясь сдержать рвотный позыв.

— Не могу, — шепчу. — Тошнит.

Елена кусает губу, её глаза блестят, как будто она вот-вот заплачет. Она берёт бутылку воды, откручивает крышку, протягивает мне.

— Тогда хоть попей, — говорит, стараясь держать голос ровным, но я слышу, как он дрожит. — Маленькими глотками, Вика. Пожалуйста.

Я беру бутылку, руки дрожат, вода плещется через горлышко. Подношу к губам, делаю глоток. Холодная, с привкусом металла. Желудок взрывается, и я не успеваю отвернуться — меня выворачивает прямо на пол. Вода, жёлчь, всё вперемешку. Я кашляю, задыхаюсь, слёзы жгут глаза. Елена бросается ко мне, придерживает за плечи, её ладони тёплые, но дрожат, как осиновые листья. Или это я… или мы обе…

— Господи, Вика… — шепчет она встревоженно. — Это не нормально. Тебя тошнит уже пятый раз за день. Это может быть гипоксия и обезвоживание. Надо кого-то позвать. Я скажу им, что тебе плохо, что…

— Нет! — я перебиваю, хватая её за запястье. Мой голос срывается, но я смотрю ей в глаза, вкладывая в взгляд всю силу, что у меня осталась. — Никого не зови. Слышишь? Никого.

Елена замирает, её глаза расширяются, полные страха и беспомощности. Она открывает рот, чтобы возразить, но я сжимаю её руку сильнее.

— Пожалуйста, Лена, — шепчу, чувствуя, как слёзы текут по щекам. — Не надо. Я справлюсь. Мы справимся.

Она молчит, смотрит на меня, и я вижу, как её лицо искажается от боли. Она кивает, но я знаю — не согласна. Она боится. И я тоже. Но я не могу позволить, чтобы сюда пришли эти звери, те, кто запер нас в этой клетке. Не могу доверять никому, кроме Елены, даже если она сама на грани.

Она отходит, убирает поднос на пол, вытирает лужу тряпкой, найденной в углу. Я откидываюсь на подушку, пот стекает по вискам, сердце колотится, как будто хочет вырваться. Живот тяжёлый и твердый. Я кладу руку на него, жду. Ничего. Тишина. Малышка не шевелится, и это пугает больше, чем тошнота, больше, чем эта комната.

— Вика, — Елена садится рядом, её голос мягкий, но в нём тревога, как натянутая струна. — Ты должна следить за ней. Считай, сколько раз она шевелится. Хотя бы за час. Это важно. Чтобы мы знали, что с ней всё в порядке.

Я киваю, хотя внутри всё сжимается. Я знаю, что это важно. Знаю, что она права. Но каждый раз, когда жду толчка, маленького сигнала, а его нет, страх сжимает горло, как удавка. Я ложусь на матрас, обхватываю живот обеими руками и начинаю считать.

Раз… Слабый, почти незаметный толчок после того как вырвало.

Два… Ещё один, чуть сильнее, когда я пыталась встать.

Долгая пауза. Тишина.

Три… После… не знаю даже когда! Еле уловимый.

Четыре… Через десять минут примерно.

Пять… Шесть… Семь…

Я жду, прислушиваюсь к телу, но она молчит. К вечеру — только семь движений за весь день. Семь слабых, хрупких сигналов. Я поднимаю глаза на Елену, которая сидит у стены, теребя край кофты, и шепчу:

— Семь. Только семь.

Её лицо бледнеет, глаза расширяются, но она быстро отводит взгляд, пытаясь скрыть страх. Я вижу, как её пальцы сжимаются, как она кусает губу, чтобы не заплакать.

— Это… маловато, Вика, — говорит она тихо дрожащим голосом. — Обычно должно быть больше. Гораздо больше. Но… может, она просто тоже напугана. Организм адаптируется. Главное — следить.

Я молчу, чувствуя, как холод разливается по венам. Я знаю, что это плохо. Знаю, что с малышкой что-то не так. Но я не могу ничего сделать. Не здесь, в этой клетке, где окошко открывается только для еды, где стены плачут, а воздух пропитан страхом. Я прижимаю руку к животу, шепчу про себя: «Пожалуйста, малышка, пошевелись. Хоть раз. Дай знать, что все в порядке».

Но она молчит.

Елена смотрит на меня, её глаза блестят от слёз. Она хочет что-то сказать, но не решается. Я отворачиваюсь, не в силах выдержать её взгляд. Знаю, что она думает. Знаю, что боится за меня, за ребёнка. Но я не могу позволить ей звать кого-то. Не могу.

Время тянется… Я снова проваливаюсь в сон, тяжёлый, болезненный. В нём нет картинок, только боль и голоса — то ли Елены, то ли мои, то ли чьи-то ещё. Выныриваю, когда слышу шаги за дверью. Не окошко — дверь. Скрежет замка, тяжёлый. Сердце колотится в горле, я вжимаюсь в матрас, хватая Елену за руку.

Дверь распахивается. Яркий свет из коридора режет глаза с не привычки. Я прищуриваюсь, пытаясь разглядеть силуэт. Женщина. Высокая, худая, светлые волосы в тугом хвосте. Её лицо в тени, но что-то в нём — в скулах, в посадке головы — пугающе знакомо. Я моргаю, сердце пропускает удар.

Она делает шаг вперёд, свет падает на её лицо, и я замираю. Острые черты, надменный прищур, глаза — ядовитый огонь, полный ненависти. Она похожа… так похожа…

— Даша? — выдыхаю я, голос дрожит от изумления.

Елена вздрагивает, её рука сжимает мою сильнее. Женщина смотрит на меня с презрением, её губы кривятся в ухмылке, от которой холодеет кровь.

— Смотри-ка. Жива. Опузатилась, — её голос ледяной, режет, как стекло. — Мало одного выродка было?

Я напрягаюсь, пытаюсь сесть, но слабость придавливает к матрасу. Она подходит ближе, хватает меня за подбородок, сжимает так, что боль простреливает челюсть. Я пытаюсь вырваться, но её пальцы как тиски.

— Посмотри на меня. Узнаёшь? Нет? — она наклоняется, её лицо в сантиметрах от моего, и я вижу её глаза — холодные, безумные, полные ненависти.

— Даша… — шепчу я, но голос срывается. Мерещится? Или это она?

Она ухмыляется, и от этой ухмылки становится ещё холоднее.

— Если ты видишь Дашу — значит, сдохла, — говорит