Екатерина Маркова - Актриса

— Я не верю в то, что это было самоубийство, — подвела итог Алена. — Об этом я сказала вчера следователю. Но… не я одна видела в зрительном зале Энекен, и ее лицо свидетельствовало о каком-то сильном потрясении. Петр Сиволапов приписал это впечатлению, которое произвел на нее идущий на сцене спектакль. Не думаю… Тем более что Нина Евгеньевна, к которой заходила Энекен, говорит, будто она была в нормальном, даже приподнято-хорошем настроении.

Сколопендра вернулась на свое рабочее место и с предельным вниманием следила за всеми, кто уходил из театра. Женю Трембич пришлось уложить на кушетку, и Воробьева с Севкой отпаивали ее валокордином. Катя даже держала наготове ватку, смоченную нашатырем. Все уговаривали Женю взять себя в руки и успокоиться — ведь вечером надо выходить на сцену, но она рыдала, и сквозь всхлипы прорывалась одна и та же фраза:

— Эночка, прости… Если бы не я… Я могла бы… Прости меня, Эночка, я такая дура, я виновата…

Когда Требич удалось немного привести в чувство, Севка вдруг снял куртку и направился к двери.

— Ты куда, Сев? — окликнула его Катя.

— Мне надо повидать Алену, — мрачно отозвался Севка, глядя себе под ноги.

— Сев, ну ты же обещал… — укоризненно произнесла Катя. — Я ведь не могу без лифта подняться на пятый этаж. А они уйдут через полчаса. Алена никуда не денется. Она мне сказала, что ждет Сергеева и до спектакля будет у себя.

— Ладно. — Севка нервно напялил обратно куртку.

— Мы можем уйти, Женечка? Мне срочно надо передать письмо и посылку родителям. Эти люди улетают сегодня.

Женя всхлипнула и села.

— Идите, конечно. Мне самой надо обязательно до спектакля смотаться домой.

Сколопендра цепким взглядом проводила Катю и Домового и неодобрительно хмыкнула:

— Вьет из парня веревки!

Когда за Женей Трембич дверь закрылась, Сколопендра придвинула аппарат местной связи и позвонила Алене:

— У меня есть новости, Алена Владимировна. Не стоит, местные телефоны не прослушиваются. — Сколопендра на всякий случай прикрыла ладонью трубку и заговорила чуть тише: — Голубчик-то наш, Оболенский, все же засветился. Мой внук сейчас как раз на одном из объектов гостиницы «Россия». Связался он по моей просьбе с группой, которая вчерашнее самоубийство расследует. Так вот, этого Адама неоднократно видели в гостинице. Он там еще до приезда Энекен жил. Естественно, под другой фамилией, мы ее не знаем. Да, да, да. Высокий блондин, голубоглазый, с нервными манерами, в очках, с сильным акцентом. Наверное, он там поселился, чтобы незамеченным к Энекен в номер попасть. Гостям там пропуска выписывают. Но главное не это. Горничная убирала его номер, и так настойчиво звонил телефон, что она взяла трубку и услышала женский голос: «Адам, это ты?» Ищут его. И фамилию, конечно, теперь уж определят. Ну все. Отдохните. До спектакля-то еще время есть…

Алена положила на рычаг трубку местного телефона и, закрыв плотно дверь в кабинет, свернулась клубочком в кресле. Мысли в голове путались. Никакой Адам не селился в «России». Уж это точно. Другое дело, что его могли там видеть. Он мог бывать там в гостях до приезда Энекен. Очень многое пока непонятно, но ясно одно: уже завтра она сумеет произнести имя убийцы Оболенской и Энекен. Алена устало закрыла глаза и сразу провалилась в глубокий вязкий сон.

Она увидела солнечный луг, засеянный васильками, и бегущего ей навстречу Глеба за руку с прекрасной незнакомой женщиной. У женщины были такие же светло-карие, как у Глеба, глаза, короткая мальчишеская стрижка и гладкая, нежная, словно у ребенка, кожа. «Это Люся», — обрадованно догадалась Алена и протянула ей навстречу руки. Они взялись за руки и стали кружиться. А вокруг кружилось васильковое поле, кудряшки белоснежных облаков в синем небе, счастливо смеялся Глеб, и заливалась музыкальными трелями какая-то невидимая птица…

Сквозь сон Алена поняла, что заливается телефон у нее на столе. Она оторопело села и с минуту смотрела на трезвонящий аппарат. Опять местный. «Как же она мне надоела, эта Сколопендра!» — раздраженно подумала Алена, протягивая руку за трубкой.

— Алена Владимировна, — прорвался через помехи мужской голос, — это Митя Травкин. Если не отдыхаете, спуститесь на сцену — у меня возникла идея, как сделать, чтобы Гладышев не корячился в темноте, а сразу исчезал с кресла-качалки.

— Ты откуда звонишь? — засмеялась Алена. — Кудахчешь, как наседка.

— Из реквизиторского, — пробулькало в ответ. — Здесь всегда так слышно.

— Ладно, иду.

Алена достала из сумки пудреницу, сняла очки и щеткой пригладила растрепавшиеся волосы. Потом подумала, сняла трубку с городского телефона и положила рядом с аппаратом. Если позвонит Глеб — пусть знает, что она в театре…

Малышка вошла в лифт и через минуту уже стояла на слабо освещенной дежурным светом сцене в выгородке спектакля. Оглядевшись по сторонам, подошла к креслу-качалке и негромко позвала:

— Митя! Я уже здесь.

Уселась в кресло и, качнувшись, чуть громче произнесла:

— Ау, Митя, я жажду увидеть твое гениальное изобретение.

Услышала над головой на колосниках поспешные шаги и предупредила:

— Не торопись. Падать оттуда больно.

Сколопендра выключила радио и подошла к телефону:

— Театр. Да, да, это Зинаида Ивановна. День добрый. Нет, она никуда не выходила. Давно занят? Погодите, Глеб Александрович, я попробую по местному. Да, действительно, прерывать неудобно… Алло, Глеб Александрович, сейчас вот Сева пришел, наш реквизитор, я попрошу его подняться к Алене Владимировне и передать, что вы никак не можете дозвониться. А может, трубка плохо лежит. Всякое бывает. Да не за что.

Сдвинув очки на нос, вахтерша проследила за тем, как раздевается Севка, и снова включила радио.

— Сев, понял, что Алене сказать? Сергеев, мол, уже полчаса пальцем вертит, и все занято. А она ему нужна позарез.

— Ясно, — буркнул Севка и быстрым шагом направился к лифту.

Не обнаружив Алены в кабинете и положив на место лежащую на столе трубку, он спустился вниз и вдруг увидел, что на сцене горит свет. Пройдя портал, Домовой вышел на сцену и остановился как вкопанный. Прямо ему под ноги густым извилистым ручейком текла кровь. Севка врубил яркий свет и закричал так страшно, что гулкий зал отозвался диким эхом.

В кресле-качалке под рухнувшим штанкетом, гуттаперчиво изогнувшись, распласталось окровавленное тело Алены.

Природа творила неимоверные чудеса. Снег, обрушившийся на город, растаял так же мгновенно, как и появился. В голубом, без единого облачка, небе носились ополоумевшие, словно от предчувствия весны, птицы. Оттаявшая земля, как будто участвуя в каком-то заговоре, притворилась изнемогающей от распирающих ее весенних потуг и наперекор всем календарным соображениям порождала своей мнимой беременностью полный кавардак в четком раскладе времен года. Недоверчивым ознобом подрагивали вновь раздетые ветви деревьев и в бессилии разгадать обман невольно становились сообщниками, в полуобморочном страхе готовя к выстрелам набрякших почек свою неповинующуюся плоть. Рано темнеющее небо гримасами заката точно глумилось над сбитыми с толку людьми и природой. И лишь самому подозрительному в свежем густом запахе весеннего воздуха чудилась чуть уловимая едкая горечь обмана. Те, кто подоверчивей, сбросили теплую одежду и в упоении заходились прогнозами о глобальном потеплении климата и праздновании Нового года на зеленых лужайках.