Диана Джонсон - Развод по-французски

Вечером к нам пришла мадам Лемомжа, мать африканского семейства. Оставив Женни на ее попечение, Рокси повезла меня ужинать к Оливии и Роберту Пейс. Оливия Пейс — писательница, она — первая среди американских интеллектуалов Парижа и возвышается даже над самим Эймсом Эвереттом. Роберт Пейс — тоже заметная личность, состоятельный господин из тех, что управляют различными попечительскими фондами. Там было множество богатых типов, тусующихся со знаменитыми парижскими кутюрье и всякой еврошпаной из Монако, — этих мы с Роксаной просто не могли знать в силу нашего скромного положения. На этом сборище я почувствовала, что среди американцев в Париже царит дух товарищества, даже взаимной симпатии. Они тянутся друг к другу, чтобы выстоять в чужой стране, куда все мы, пусть временно, попали.

Это был роковой для меня ужин. Я познакомилась кое с кем из своих будущих нанимателей — самой миссис Пейс, мистером Пейсом, который всегда держался на втором плане, разливая выпивку и развлекая гостей, с Эймсом Эвереттом, с историком искусств Стюартом Барби. Когда мы с Роксаной вошли, я почувствовала, как внимательно изучают меня все присутствующие и сравнивают с Рокси. В тот день я поняла, что в Париже она совсем другая, нежели дома, — человек независимый и определенного статуса: молодая и привлекательная американская поэтесса, общительная и отзывчивая жена французского художника, ожидающая второго ребенка. Я хочу сказать, что в Париже она была более яркой личностью, чем в Санта-Барбаре, где мы росли. Но кому какое дело, где вы росли?

Пейсы живут в роскошной квартире на верхнем этаже одного из величественных зданий на улице Бонапарта. Нет такого члена здешней американской общины, кто не стремился бы быть приглашенным сюда. Оливия Пейс — поклонница прекрасного, и комнаты в ее квартире подчеркнуто красивы. Повсюду изумительные картины и цветы, но скорее в английском или американском духе, и никакой французской мебели. Еда в доме всегда изысканная, но опять-таки не чересчур французская, поскольку миссис Пейс считает признаком дурного тона, когда нефранцуз увлекается здешней кухней. В тот день нам подали спаржу, лососину в голландском соусе и клубнику с густым кисловатым кремом. Не считая двух-трех французских пар, обычные гости в доме — американцы и англичане, так что вопрос, на каком языке говорить, не возникает (правда, когда появляется Натали Саррот, все быстренько переходят на французский). Чтобы разнообразить круг общения и иметь очередной предмет для светских сплетен, в доме всегда присутствуют какие-нибудь новые лица: академическая пара из американского университета, проводящая в Париже свой отпуск, обещающий нью-йоркский романист, видный антрополог из Лондона с двойной фамилией, вдова английской литературной знаменитости в пузырящемся на локтях свитере — то был, вероятно, знак пережитой трагедии, вынудившей ее провести остаток дней во Франции, где она выглядит на редкость жизнерадостной. И даже ваша покорная слуга.

Теперь на таких сборищах я помогаю горничной Иоланте разносить закуски и, пользуясь расположением миссис Пейс, отвечаю на стандартные вопросы гостей («Это в конце коридора за дверью направо»). Но в тот вечер все мне было внове — и послереактивная перестройка организма, и вереница незнакомых лиц.

Первым из моих новых знакомых был Эймс Эверетт, переводчик, чье имя значится на многих англо-американских изданиях выдающихся французских работ по истории, философии, искусствоведению. Его непревзойденное умение разобраться в самых головоломных оборотах французского сослагательного наклонения и передать их прозрачными английскими фразами, сохраняя при этом, как он божится, тончайшие оттенки смысла оригинала, принесло ему колоссальные гонорары и непререкаемый авторитет. И то и другое, полагаю, заслуженно. До определенного момента, о чем ниже. Я иногда заглядывала в его перевод одной книги, которую должна была прочитать по-французски, и никто ни разу не сказал, что я чего-то не поняла. Эймс Эверетт довольно бесцеремонно оглядел меня с головы до ног (очевидно, гомик, такому позволительно), словно оценивая прочность моих конечностей. Я же видела перед собой сравнительно молодого невысокого пухленького человечка в тужурке, как у Джавахарлара Неру, и с моноклем на ленточке. Я испугалась, что он начнет разглядывать меня через стеклышко, точно любитель бабочек.

— Роксана рассказывала о вас. Конечно, младшая сестренка. Сказала, что я могу поговорить с вами, предложить работу. Вам ведь нужна работа?

— Нужна, только не на полный день, — ответила я осторожно.

— Ждите меня во «Флоре» завтра в три. Роксана объяснит, где это.

— Да, но…

— Простите, — перебил он. — Будучи человеком прямым и целеустремленным, я должен был как минимум встретить вас в аэропорту. Могу сообщить по секрету: все друзья Роксаны рады, что около нее будет близкое существо. Еще один ребенок! Это так странно — воспроизведение себе подобных. Люди почти забыли, как это делается. Пережиток примитивного прошлого.

В тот вечер меня познакомили и с Дженет Холлингсуорт, увядшей красавицей американкой, которая рассказала, что пишет книгу о француженках. В ее словах сквозила застарелая неприязнь — видимо, она порядочно пострадала от них. Остерегайтесь их, говорила она, и старайтесь разгадать их секреты, хотя кое-какие вещи скрыты так глубоко, что недоступны неопытным американкам, все эти незаметные привычки и приемы, передающиеся от матери к дочери, неписаные правила, которые так естественны, что не поддаются формулировкам. Как я могла понять, она имела в виду наши женские штучки, искусство обольщения, науку любви, хотя, может быть, она говорила о кулинарных рецептах или обо всем вместе. Я даже услышала какую-то воинственность в высказываниях Дженет Холлингсуорт, как будто ей самой приходилось бороться с соперницами из-за важного министра или наследника сети универсамов с его капиталами. Признаться, мне было жаль англосаксонку, которая убеждена, что женщине необходимо прибегать ко всякого рода уловкам и обману, что единственная стоящая добыча в мире — это мужчина, желательно богатый. Вероятно, она провела слишком много времени в Европе и еще не ощутила новых веяний — самодостаточности женщины и способности быть любимой ради себя самой, а не… Во всяком случае, больше нельзя быть двуличной.

Но Дженет сама по себе уже была хорошим уроком, примерно так же, как старая куртизанка, ставшая любящей бабушкой в книжке «Джиджи», где воскрешаются давние деньки, когда американские девчонки, обладая деньгами и смазливым шармом, устремлялись в Париж на охоту за европейскими женихами, прекрасными принцами или Ротшильдами, как это происходит в романах Генри Джеймса. Хорошо, что мы живем сейчас, а не тогда.