Уильям Купер - Сцены провинциальной жизни

В воскресенье она приезжала утром на велосипеде, свежая, нарядная, оживленная. Иногда она заставала меня после завтрака за мытьем посуды в судомойной, где я нет-нет да и поглядывал, не блеснет ли за окном руль ее велосипеда; иногда я в это время обливался водой из колонки, чем вызывал у нее взгляд искоса, прилив стыдливого румянца и реплику: «Не знаю, зайчик, как только ты терпишь такую холодную воду!» — а иногда к ее приезду я как раз созревал для краткого обмена мнениями о чем-нибудь серьезном, вроде содержания воскресных газет.

— Зайчик! А что я тебе привезла!

Это могло быть все, что взбредет ей в голову: от баночки паштета из печенки до томика стихов Т. С. Элиота. На сей раз это оказался букетик фрезий. Гораздо менее приятно, чем печеночный паштет, хотя, с другой стороны, гораздо приятнее, чем стихи Т.С. Элиота.

Потом мы с ней отправились поесть. От дома было две мили до ближайшей харчевни, но, если идти напрямик через поля, ныряя сквозь лазейки в живой изгороди, перепрыгивая через ручейки, за двадцать минут можно было добраться до «Пса и перепелки». Тратить силы на приготовление ленча ни у Миртл, ни у меня и в помышлении не было.

Прогуляться пешком назад было одно удовольствие. Во-первых, не так уж далеко. Во-вторых, полезно пройтись после обеда. И в-третьих, подходящий случай полюбоваться красотами природы.

Мы были завсегдатаями «Пса и перепелки» вот уже второй год, и хозяин заведения милостиво разделил с нами трапезу, а его супруга, в стремлении ублажить то ли его, то ли нас, сготовила ее так, что пальчики оближешь. Поджидая, когда подадут на стол, мы с Миртл осушили по две, если не по три, кружки пива — Миртл выпила бы и больше, но я решил, что больше ей ни к чему. Вслед за тем мы приступили к ростбифу, нарезанному ломтями, красными и сочными посередине и самую малость подгорелыми по краям; отдали должное яблочному пирогу со свежими сливками, взбитыми не слишком густо, чтобы растекались по всему куску; не обошли вниманием и сыр — бесподобный твердый домашний сыр, каким славится это графство.

Сперва, в согласной пищеварительной истоме, мы тащились черепашьим шагом. Мы поглаживали себя по животу и тяжко вздыхали в предвидении первого пригорка. Места кругом были холмистые, и нам предстояло одолеть еще второй подъем, а уж оттуда открывался вид на мой домик. При неудачных попытках подавить отрыжку я получал от Миртл благовоспитанно-укоризненный взгляд и просил прощения. Я взял ее за руку.

Поднявшись на первую горку, мы огляделись по сторонам. День был волшебный. Солнце светило вовсю. Еще только близился конец февраля, а уж чувствовалось, как оно припекает. Иней на голом кустарнике растаял, и каждая веточка, каждая колючка, осыпанная росинками воды, горела чистым хрусталем. Небо над головой подернулось тончайшим молочно-белым маревом. Ноги прочно застревали в пучках травы, побурелой, жухлой и набрякшей от влаги.

— Ах, поскорей бы уж весна! — мечтательно промолвила Миртл. Голосок у нее был слегка тягучий, подчас с налетом грусти.

У меня едва не вырвалось: «Ну да, а придет весна, ты начнешь томиться о лете». Это была правда, Миртл страшно любила жару. Но если бы я так сказал, она бы надулась. Поэтому я прикусил язык и только посмотрел на нее. И лишний раз одобрил то, что увидел. Поскорей бы уж нам дойти до дому, вот что.

Миртл в меру высокого роста, очень стройная. Серые брючки, светло-вишневый шерстяной свитер. Маленькая грудь, хотя бедра вовсе не узкие. Легонькая, шелковистая, мягкая. Вот уж о ком не скажешь «энергичная, крепкая». Двигалась она лениво, с томным изяществом — я всегда шагал пружинисто, широко и не мог отделаться от ощущения, что она влачится сзади, не поспевая.

Почувствовав на себе мой взгляд, Миртл обернулась ко мне. Лицо у нее было овальное и цвело яркими красками — круглые карие глаза, нос слегка длинноват, рот большой, с пухлыми алыми губами, волосы темные, на щеках румянец. Она улыбнулась. И снова отвернулась от меня. Бог знает, что у нее было на уме. У меня-то было на уме только одно, но Миртл вполне могли в эту минуту занимать мысли об Эль Греко — хотя с равным успехом это могли быть те же мысли, какие занимали меня.

О чем бы Миртл ни думала, что бы ни делала, она неизменно ухитрялась сохранять кроткий и безгрешный вид. Главным образом кроткий. Иногда меня прямо подмывало хорошенько встряхнуть ее за это, но, вообще говоря, меня в ней пленяла такая особенность.

При неизменной кротости и безгрешности облика в целом лицу Миртл свойственны были два разных выражения. Одно — смиренная печаль с оттенком упрека. Другое ничего похожего: плутоватая усмешечка с оттенком, скажем прямо, блудливости. Ее черты соединяли в себе расслабленность и подвижность; глядь, одно выражение уже сменилось другим естественно и непроизвольно — во всяком случае, сама Миртл не имела понятия, что у нее там творится на лице.

Мы начали спускаться с первого пригорка — казалось бы, прекрасный повод прибавить шагу. Я, понимаете ли, не вполне разделял расслабленность моей спутницы. Какое там, она и не думала торопиться, еще и крюку дала, чтобы перейти через ручей по мосткам. Две лошади, косматые от сырости, подняли головы, скосив на нас глаза. Ручей вздулся от вешней воды, в нем плавно колыхались водоросли. Я обнял Миртл за талию.

Когда мы взбирались по косогору на другом берегу, Миртл окликнула лошадей, но лошади оказались свои ребята и даже ухом не повели.

Наверху мы всякий раз залезали на калитку изгороди и делали недолгий привал. Это был своего рода обряд, причем совершенно дурацкий, если хотите знать мое мнение. Ведь уже дом виднеется под горой! Я лично, едва присев на перекладину, готов был тут же соскочить обратно. Миртл, наоборот, располагалась не спеша, а так как она в своих поступках руководствовалась настроением минуты, никогда нельзя было сказать заранее, сколько мы тут просидим. В таких случаях я остро ощущал, как велико несходство наших характеров: Миртл руководствовалась настроением минуты, а я действовал по плану.

План же у меня был прост и ясен. Внизу, уютный, маленький, укромный, стоял, посвечивая кремовой краской, мой домик. Я чувствовал, как у меня лубенеет кожа. Наверняка воспаленный, сосредоточенный вид выдавал с головой.

Внезапно Миртл съехала с калитки и преспокойно направилась куда-то вдоль живой изгороди.

— Куда тебя… — Я поперхнулся и спрыгнул на землю.

Она наклонилась, и я увидел, что она рвет цветочки чистотела, которые высмотрела на краю канавы. Она подняла руку, и они зазолотились на солнце.

— И что ты собираешься с ними делать?

Миртл мгновенно изобразила на лице полную безучастность и независимость, только что не принялась насвистывать. Я покатился со смеху и сгреб ее в объятия.