Ольга Сенько - Красота в наследство

Но бывают и исключения. При серой и унылой жизни человек особенно мягок и податлив, встретив какую-нибудь красоту. Даже свирепый дикарь может разнюниться, узрев на полянке диковинный цветок.

Это было осенью. Сыро, мрачно, дождик. Неизвестно, на чем они добирались. Вернее, она. Он приехал на следующий день с передачей. А тогда, скорее всего, стоял за углом, стеснялся. А ей-то деваться было некуда, начались схватки.

Маша дежурила. Наташа мыла полы, уже закипал чайник. В этот вечер работы было мало. Звонок. Кого-то принесло опять, черт.

Зашла эта девочка, держась за свой живот. Живот аккуратный и как будто не ее. Маша в лицо и не смотрела, взгляд сразу профессионально зашарил по животу.

— Где обменная карта? — рявкнула без лишней любезности и подняла глаза. Язык ее тут же прилип к нёбу. На нее смотрела такая красавица, каких Маша не видела нигде и никогда. Ни в кино, ни тем более в жизни, ни в мечтах, ни в реальности. Это лицо ошеломляло. Маша сама была недурна, но сейчас ощутила себя замарашкой. На нее в упор смотрели диковинные глаза — серо-голубые, с темными ободками, в густом обрамлении тоже диковинных темно-золотистых ресниц. Но все это украдкой рассматривалось потом, а сейчас она стояла, парализованная этим взглядом, в котором мягко светилась спокойная, но не наглая уверенность и какая-то странная воля. Даже легкая насмешка привыкшей поражать людей женщины сквозила в этих глазах.

— У меня схватки. Срок родов через неделю. Отошли воды. Документов нет. Я проездом, — девочка говорила спокойно и мягко, голос был необычен, чуть хрипловат. Ей, вероятно, никогда не требовалось вырабатывать уверенность в себе, все было дано от природы с такой щедростью, что хватило бы на десяток красивых баб. Примерно таких, как Маша.

Маша молча раздела бомжующую красавицу, как-то слегка ополоумев. Даже болтливость ее от изумления исчезла. Задавала только необходимые вопросы. Пощупала живот, послушала плод, посчитала схватки и поняла, что скоро придется принимать роды. Занявшись обычным своим делом, медленно приходила в себя. И тут же сразу зацарапалась тревожная мысль. Но спросить язык пока не поворачивался. Ирина (так она назвалась) сказала сама, отрешенным спокойным голосом:

— Ребенок мне не нужен. Я его оставлю.

Маша промолчала. В этом тоне было такое, что не позволило задавать вопросы. И вела она себя странно. Ни вздоха, ни крика, ни стона. Во время схваток просто прикрывала глаза и чуть бледнела. И на столе, когда рожала, делала все молча. Таких родов Маша никогда не принимала. Что за стальной стержень сидел в этой необычной девочке?

Наташа смотрела своими подслеповатыми глазами и тоже молчала. Но она и раньше редко открывала рот. А сейчас, глядя на Машу и необычную роженицу, совсем прижухла. Видно, было в ее взгляде что-то такое, предостерегающее. Да и красота завораживала. Под любым предлогом все по очереди заглядывали в палату. Просто любовались.

На следующий день пришел парень, принес яблоки, что-то еще. Молодой, высокий, симпатичный. Таких много, словом. Интересно, что она в нем нашла? Да и был ли он отцом, кто его знает? Еще через день приехал, привез паспорт и увез ее на машине. Сказала спасибо, посмотрела молча и ушла. Всем сразу стало легче, раскрепостились. И матом ее покрыли, но уже потом, как бы почувствовав себя дураками, которых ловко провели. При ней ничего не смели. А Наташа просто как с ума сошла, вцепилась в ребенка. Да ее и не отговаривали. Многие были бы рады взять такого ребенка, но у всех были свои. Наташа быстро все оформила — все помогали, бегали. Забрала дитя домой, ушла в декрет.

Глава 4

Бутылка уже опустела наполовину. Маша стрекотала и стрекотала про своего неудачного кормильца, про временные трудности, бросая на Верку какие-то странные взгляды, как будто видела ее впервые и пыталась рассмотреть подробнее. Она уже начинала хмелеть. Про деньги пока молчала. Верка чувствовала, что она все никак не может созреть и выложить то, за чем, собственно, сюда и явилась. Наконец терпение ее лопнуло:

— Ты родишь сегодня наконец, ну?

— Верочка, не торопи меня, мне и так тяжело. Но я чувствую, что тебе надо знать. Я давно собиралась. Раньше ты маленькая была, ни к чему, Наташку было жалко. А сейчас вот уезжать приходится, точнее, бежать. Да и ты выросла, все поймешь.

У Верки засосало под ложечкой, подкатила мерзкая дурнота. Ей и раньше приходилось слышать неопределенные намеки в свой адрес и в адрес родителей. Знакомые, приходившие в дом, всегда с особенным любопытством изучали Верку и никогда не обсуждался вопрос, на кого она похожа. Она и сама давно уже поняла, что ни на кого. Ну не было у нее, как ни всматривайся, ни одной общей черты ни с мамой, ни с папой. Нельзя сказать, чтобы ее это печалило, скорее наоборот. Уж слишком неказисты были предки. Правда, надо отдать Верке должное, она их и не стеснялась. Что есть, то и ладно. Таких разговоров, как сейчас, с ней никогда и никто не заводил.

Объяснялось это просто. Во-первых, много воды утекло. Верке уже стукнуло двадцать два года. Во-вторых, жизнь развела в разные стороны свидетелей основных событий. Тогда еще городок разрастался, лет через пять построили новую больницу и роддом, старый закрыли. Кадры разбрелись кто куда. А Наташа с Женей, помыкавшись в общежитии еще года два, получили свою хрущевку — заветную мечту, двухкомнатную. Жили просто, бедновато и грязновато, но Верку родители любили. Наташа — какой-то бешеной материнской любовью, тряслась над ней, лет до десяти водила за руку через дорогу, хотя неизвестно, кто кого водил, учитывая ее подслеповатость. Женя теперь пил пореже, а под хмельком сажал Верку на колени и все гладил, гладил ее по голове. Баловали, покупали игрушки, водили в зоопарк. Все как у людей. Верка чувствовала, что власть ее безгранична, но не наглела. Почти ничего у них не просила и не требовала — ни новых тряпок, ни развлечений. Такой у нее был характер. Да и что они могли ей дать особенного? Возможности самые скромные. Мать мыла полы в подъездах, отец работал все там же, на местном заводике при институте.

Маша проглотила очередную рюмку, вздохнула и выпалила короткой очередью:

— Верочка, Наташа взяла тебя у нас в роддоме. У нее не было детей. У тебя другая мать.

Верка молчала. Не плакала. На нее постоянно накатывала холодная ярость. Сообщение о том, что тебя выбросили за ненадобностью, кого угодно не обрадует. Ну и пусть чувствовала она подсознательно всю жизнь, что не такая, как все, улавливала чутким ухом недосказанности, унюхивала обходные маневры в разговорах, короче, чувствовала истину, но последнее слово сказано еще не было. В душе ее нарастала истерика. И Верка заорала: