Елена Белкина - От любви до ненависти

Мне хорошо с ним. Он мягко и терпеливо любит Сашу, и тот любит его, даже и сейчас, в свои трудные шестнадцать лет. Он мягко и терпеливо любит меня, раз и навсегда приняв мое предбрачное условие: я не отдаю отчета в каждом часе и минуте своего времени, я не собираюсь работать и на работе, и дома, поэтому все домашние дела делаем так, как успеваем, по очереди, ну и тому подобное… Он мягко и терпеливо любит свою работу плотника в оперном театре, где ему платят копейки. Он любит театр. Некоторые считают, что Сергей мог бы куда-то там выдвинуться (в начальники какого-нибудь бутафорского цеха, например) или вообще найти другую работу. Многие убеждены, что я просто жалею его как бывшего детдомовца, сироту: дескать, прогнала б, дурака, да некуда. Я никого не разубеждаю, без толку.

Я люблю его по-своему.

Прекрасно понимаю, что фраза эта стервозна.

Знаю, что выгляжу стервой, особенно если учесть, что через год после замужества я встретила Илью и восемь (восемь!) лет изменяла мужу постоянно и регулярно.

Но.

Да, я не позволю сделать себя несчастной.

Однако не хочу и другого делать несчастным. Сергей о многом догадывается. Ему хотелось бы больше любви от меня. Но я насмерть, навсегда запомнила одну его фразу, сказанную в здравом уме и трезвой памяти (он вообще не пьет):

— Знаешь, Люда, что для меня было б самое страшное? Потерять тебя. Живи как хочешь, но будь со мной, хорошо? Или я умру.

Поэтому я с ним. Навсегда.

Вы скажете: и опять стерва, дважды, трижды стерва! Муж ей индульгенцию выдал! Заранее все простил! А она бесстыдно пользуется! И еще гордится, сука такая, что, видите ли, изменяя, от мужа не уходит!

Все так, все так.

И все не так. Врать душой и телом — лучше? Отказываться от счастья, которое узнала вдруг, — лучше?

Ведь есть Илья, нет его, я бы отдавала мужу столько же!

Трудно понять?

Ну и не будем тогда об этом.

Важно другое: с Ильей я стала женщиной.

Глава 3

Год жизни с Сергеем протек ровно и спокойно. У меня было ощущение тихой домашней пристани. У меня была любимая молодежная газета, которая на глазах революционизировалась, и я принимала в этом самое горячее участие. У меня рос сын и радовал меня умом и прилежанием.

Но было — предчувствие.

Покой был, тишина была, но мне, повторяю который уже раз, счастье, счастье нужно было! — потому что мне, как многим подлым и эгоистичным людям, ужасно, блин, романтизма хотелось, любви неземной, такой, которая однажды вспыхнула к Спицыну — правда, тут же сгорев, но остатки тлели и жгли и не давали успокоиться.

Илья Сергеевич Боголей был столичной штучкой, поработал в московских газетах и даже женился на москвичке, но, скорее всего, браком гражданским, неофициальным. Потом что-то произошло (он никогда об этом не рассказывал), вернулся в родной город, здесь опять женился — и опять неудачно (в этом случае он вину брал на себя, говоря, что жена не выдержала его характера, а я, слушая это, думала: какой же в таком случае у нее самой-то характер?! Но не комментировала).

И вот Илья становится редактором нашей газеты. Ему тридцать четыре, мне двадцать восемь, я заведую отделом культуры, а вскоре становлюсь ответственным секретарем: разглядел Боголей мои таланты.

И ему, и мне приходилось задерживаться на работе допоздна. Иногда мы оставались вдвоем в редакции. Поэтому, не прошло и месяца, все были абсолютно уверены, что мы с ним, мягко говоря, спим, а грубо говоря — влюблены.

Но не было ни того ни другого.

То есть мое-то тление начало уже понемногу разгораться, но я боялась этому поверить. И, пожалуй, вообще боялась этого. А он был — в служебных рамках. К тому же поговаривали, у него в это время имелась женщина (что потом и подтвердилось).

Нас сватали, нам намекали чуть ли не в открытую, мы оба посмеивались и говорили: да, скоро поженимся. Он будет вторым моим мужем при живом первом.

Тогда в моду вошли акции. Не просто журналист придет или приедет куда-нибудь, а, к примеру, устроят «рабочее собрание» на большом заводе и навалятся на производственные проблемы всем скопом: телевидение, радио, газета областная (тогда еще партийная), молодежная…

Ну и в селе разбойничали подобным образом.

И вот была такая акция в деревне с совершенно необычным названием «Веселые». Кто Веселые? Дворики? Овражки? Почему — Веселые? Неизвестно. Просто Веселые. Прелесть.

Сельский сход, крестьянские проблемы, шурум-бурум, потом предвечернее застолье, все разъезжаются — Илья заранее пригласил меня в свою редакторскую машину, и я сижу спокойно, а он никак не закончит разговора с молодым прогрессивным аграрием. Остались мы последние. И выяснилось тут, что шофер наш Коля в стелечку пьян. А у Ильи водительских прав тогда еще не было. Аграрий предлагал нам свою машину или своего шофера, но Илья не такой человек, чтобы бросить подотчетную машину и подотчетного шофера. Он только обо мне кручинился и просил агрария разрешить позвонить в город моему мужу. Тот разрешил, я позвонила, успокоила Сергея. Он сказал: что ж, журналистика есть журналистика… Святой человек!

Поместили нас в Доме колхозника, что-то вроде сельской гостиницы. Обычный деревенский дом, только коридор посредине и направо-налево две большие комнаты, в каждой по шесть кроватей. И обе комнаты — пустые.

Сказать вам, что меж нами было?

Это было обоюдное блядство в чистом виде. Извините.

Он выпил, ему хотелось нежности и ласки, а тут красивая баба под боком. Я тоже слегка выпила тогда (от скуки), мне тоже элементарно захотелось нежности и ласки, тем более — человеку давно симпатизирую. И мы, войдя в этот дом и напутствованные аграрием словами о доброй ночи, едва закрылась за ним дверь, стали в коридоре целоваться.

Так, целуясь, распахнули своими телами одну из дверей, целуясь, добрались до кровати, целуясь, каким-то образом придвинули к ней еще одну, целуясь, раздевались, целуясь, стали, как это сейчас называет просвещенный русский народ, заниматься любовью, причем долго и упорно, поскольку спиртное, как известно, это ж анестезия! — можно вообще ничего не почувствовать! Не знаю, как он, а я не почувствовала.

Илья уснул, я ушла в другую комнату.

Наутро он был бодр, но как-то несколько нарочито. Что-то было в нем…

Потом я поняла: честолюбие его заедало. Как ни был он пьян, а сумел понять, что радости женщине дать не сумел. И оказался из тех мужчин, которые не успокаиваются, если не доведут женщину до кондиции.

Илья стал преследовать меня почти явно.

— Забыть не могу, — говорил он.

— Вот и замечательно, — отвечала я.