Ширли Конран - Кровное родство. Книга первая

Кроме того, ей помогали детские суеверия: если удастся досчитать до семидесяти пяти не переводя дыхания, если с самого утра надеть бриджи (сперва на правую ногу), если на вывеске возле остановки школьного автобуса окажется четное число букв – тогда „его" не окажется дома, когда она придет из школы. Иногда это срабатывало.

По мере того как Клер росла и начинала больше понимать, рос и ее страх. Учителя говорили, что она всегда „как натянутая струна". Элинор видела, что девочка, тан же как в свое время ее отец, становилась все более тихой, замкнутой и нервной. Элинор силилась воздерживаться от этих сравнений, потому что они, порождая у нее чувство вины, вызывали в ее памяти тяжелые воспоминания о том, как вел себя Билли – пьяный ли, трезвый ли, – когда их сын был еще ребенком. В результате Эдвард рос робким, неуверенным, и это продолжалось до тех пор, пока он сам не превзошел отца в росте и силе: тогда, в его присутствии, Билли стал воздерживаться от прежних выходок и издевательств.

В утешение Элинор старалась побольше думать об отношении Билли к Аннабел. Хорошенькая золотоволосая Аннабел была любимицей деда: она часто забиралась к нему на колени и обнимала его, прижимаясь шелковистой головкой к его плечу. Билли льстило ее невинное кокетство, и он отвечал на него щедростью. Так что, увидев улыбку на лице Папы Билли, девочка немедленно принималась выпрашивать то, чего ей хотелось, и знала, что отказа не будет. Хитрая маленькая Аннабел!

Изводить же младшую, Миранду, Билли считал ниже своего достоинства.

– С ней скучно, – говорил он. – Ни одной собственной мысли.

Умненькая маленькая Миранда!

К несчастью, скандальные выходки Билли уже не ограничивались семейными рамками. Он дал лондонским газетам несколько интервью такого свойства, что издатель Элинор вынужден был обратиться к ней и предупредить о возможных отрицательных последствиях подобных безрассудных действий. Ее читатели желали представлять ее себе романтическим созданием, творящим свои шедевры полулежа в шезлонге, в томном неглиже, с гусиным пером в одной руке и скрипучим пергаментом в другой, под нежные звуки Скарлатти, а вовсе не слабоумной марионеткой, неспособной написать и строчки без своего мужа, направляющего и вдохновляющего ее подобно Свенгали.[6] Ходили даже слухи (к несчастью, также с подачи Билли), что в последнее время он пишет за нее.

Узнав об этом от Стэнсфилда, Элинор была вне себя от возмущения:

– Но ведь этому, конечно, никто не верит, не правда ли? У вас же находятся все мои рукописи – это же мой почерк, моя рука!

– Найдется немало писак, которые с удовольствием тиснут эту скандальную историю, не потрудившись даже проверить, насколько она правдива, – ответил Стэнсфилд. – Газеты питаются сплетнями – чем больше сплетен, тем лучше они продаются.

– Но почему вы говорите это мне? Почему вы не поговорите с Билли? – произнесла несчастная Элинор.

– Я уже говорил с вашим супругом, но, к сожалению, это не возымело действия. Надеюсь, вам лучше удастся убедить его, насколько вредны подобные выступления – для всех нас.

…И вот, глядя на свой новый дом, Элинор не могла отделаться от воспоминания о ленче со Стэнсфилдом, когда и произошел этот тяжелый разговор. Она была зла на себя. Почему эти неприятные мысли не сидят себе тихонько в каком-нибудь дальнем уголке мозга, а постоянно выплывают на поверхность? Они совсем некстати сегодня, накануне ее звездного часа. Надо проследить, чтобы стол красного дерева, эпохи короля Георга, накрыли надлежащим образом, чтобы вина перелили из бутылок в графины, чтобы блюда, которые подадут во время ленча, приготовили соответственно и вовремя. Элинор намеревалась принять у себя свою золовку – впервые в жизни как равная равную.

Сзади раздался гудок рожка. Элинор обернулась. Марджори махала ей рукой из окошка потрепанного, довоенного выпуска „армстронга-сиддли". О черт! Они приехали раньше времени. Но делать было нечего, и Элинор, заставив свое лицо принять его обычное оптимистически-лучезарное выражение, пошла навстречу золовке.

Марджори выражала свое восхищение Старлингсом, но ее слова почему-то оставляли у Элинор неприятный осадок.

– Этот старинный дом просто очарователен! А ты не проверяла, не завелся ли здесь древоточец? – трещала Марджори, не забывая, однако, о пироге с крольчатиной. – А почва не оседает? Кроули жили в очень похожем доме, но им пришлось срочно переселиться, пока он не рухнул им на голову… Изумительная морковь, но я добавила бы немного сливочного масла для улучшения вкуса… Что за оригинальная идея – подать ленч на кружевной скатерти!..

После отъезда гостей Билли снова зашел в столовую, чтобы налить себе стакан портвейна. Заметив выражение лица Элинор, он усмехнулся:

– Не бери в голову, детка. С этим тебе не сладить. Марджори никогда не позволит тебе забыть, что ты для нее всего лишь деревенская выскочка, и, хоть разбейся в лепешку, она никогда не изменит своего мнения. Не понимаю, почему ты принимаешь это так близко к сердцу. А вот я – совсем другое дело. В каких бы смертных грехах ты меня не обвиняла, никто не может назвать меня снобом.

– Нет, ты не сноб, – проговорила Элинор, дрожа от ярости, – но ты обожаешь использовать меня, чтобы досадить своим. Именно это ты и делал, когда в первый раз привез меня в Ларквуд. Ты хотел показать брату, что, хотя состояние и титул достанутся ему, в твоей власти унизить вашу семью, введя в нее меня, – она остановилась, пораженная внезапной мыслью. – Нет, это не называется досаждать. Ты… ты наслаждаешься, мучая других! Могу поклясться, что в детстве ты отрывал крылышки у бабочек, ножки у ос и… и…

– Успокойся, детка. Прибереги эти драматические вещи для своих сюжетов. – Билли вновь наполнил стакан.

Элинор выбежала из столовой. Внизу, в переднем холле, она увидела Бетти – няню своих внучек.

– Могу я поговорить с вами, мэм? – спросила она. Ее обычно румяные щеки прямо-таки пылали.

– Конечно, Бетти. Чем вы расстроены? Кто-нибудь из девочек плохо себя ведет?

– Не они, мэм, – несколько неуверенно ответила Бетти. – Может быть, вам лучше самой пойти и взглянуть, мэм. Поскольку девочки теперь одеваются сами, я ничего не замечала, но сегодня Миранда столкнула Клер в пруд, и мне пришлось переодеть ее.

В залитой солнцем детской Бетти показала Элинор восьмилетнюю Клер, одетую в белую безрукавку и темно-синие бриджи. На обнаженных руках девочки, возле самых плеч, темнели синяки.

– Может быть, вы сами поговорите с ним, мэм. Видимо, он не сознает своей силы, – холодно сказала Бетти. Она показала Элинор руки Клер: ногти обгрызены до мяса, кожа вокруг них обкусана – признак постоянного нервного напряжения.