Однажды ты пожалеешь (СИ) - Шолохова Елена

Я уже собирался прервать его монолог, но тут дверь распахнулась, и в палату с лязгом въехала каталка.

– Переезжаем? – спросил меня санитар.

– Да, да, – тут же засуетился отец.

В платной палате по крайней мере было тихо. Никто не кряхтел, не стонал, не кашлял, не сновал туда-сюда. Только изредка заглядывала медсестра. Правда, телефон разрывался. Кто только не звонил. Я не отвечал, потом вообще его выключил. Достали!

Наверное, из-за укола я находился в каком-то полусне. Но когда почти бесшумно приотворилась дверь, я услышал. Но не пошевельнулся. И глаза не открыл. Не хотел никого видеть. А уж его – так тем более.

Не знаю, откуда, но я даже не сомневался, что это он. Ярик. Хотя он не подал и звука. Просто стоял молча в дверях и, по ощущениям, пялился на меня.

Под ложечкой противно заныло и заскреблось. И даже воздух в палате как будто стал спертым и пыльным. Я бы сказал, что вот так люди чувствуют надвигающуюся опасность, ну там интуиция и всё такое. Но интуиция – это вообще не про меня. Иначе бы я не встрял так глухо и бесповоротно…

28.

Яр молчал, не двигался, но и не уходил.

Мысленно я просил: свали, а? Вот сейчас я точно не в состоянии был разговаривать с Яром, потому что размяк. Да вообще чувствовал себя как дряхлый, полудохлый дед, к тому же прибитый промедолом. А разговор с Яром – это как ходьба по минному полю.

С ним надо быть каждую секунду начеку, чтобы не увязнуть в дерьмо ещё глубже. Хотя куда уж глубже?

Да свали ты уже? Нахер ты вообще притащился?

– Ты как? – произнес он наконец.

Понял, что не сплю. Ну да, его не обманешь. Он вообще, по ходу, видит всех насквозь.

Притворяться дальше не имело смысла. Я разлепил веки, молча скосил на него глаза. Сплю – не сплю, всё равно пусть валит.

Но когда это можно было от Яра отвязаться, если он сам этого не хотел?

Я мог смотреть на него как на говно, посылать на матах хоть через слово, даже вписать в табло – он никуда не денется. Впился как клещ. Наверное, только сдохнуть надо, ну или его вальнуть, чтобы от него избавиться. Но такой финал пока слишком крут для меня.

Притом сколько бы я его не чморил, этот умник никогда из себя не выйдет. Броня у него непробиваемая. Его нереально ничем пронять или напугать. Невозможно нагнуть или хотя бы заставить нервничать. И уж точно нельзя сбить с намеченного.

Отец, каким бы козлом он ни был, с самого начала мне говорил, что Яр далеко пойдет и, если надо, пойдет по головам. Даже когда я был туп и слеп и ни о чем не догадывался. Да и мать как-то обмолвилась, что ей рядом с ним не по себе. Не нравится типа, не внушает доверия. Хотя Яр с ними всегда вел себя безукоризненно.

– Как ты? – повторил Яр свой вопрос, подходя к изножью кровати. И, как всегда, такой, с..ка, заботливый.

Зря отец перевел меня в эту платную палату. Там хоть другие калеки были. А с Яром наедине – это… я даже не мог подобрать годное сравнение. Скажу только, что три года назад был я в спортивном лагере. Жили мы с пацанами в бараках, мылись в единственной на весь лагерь душевой.

Однажды приспичило мне пойти в душ поздно вечером. Разделся в предбаннике, никого больше не было. Встал под лейку, намываюсь себе, потом смотрю – напротив меня крыса. Буквально в шаге. Серая, огромная и нихрена меня не боится. Я запустил в неё мылом, что держал в руке, цыкнул. Но она лишь отскочила, а потом как бешеная стала на меня бросаться. Подпрыгивала чуть ли мне не до пояса.

Я уворачивался, как мог отбивался, в итоге вылетел из душевой как торпеда. Девчат в лагере не было, слава богу. Зато были повариха, тетка лет пятидесяти, и медсестра, чуть помоложе, и, как назло, угораздило их обеих пойти именно в тот момент и именно мимо душевой.

Они идут по тропинке, о чем-то болтают, хохочут, и тут я такой им навстречу из кустов выпрыгиваю в чем мать родила… Эффектно, короче, появился, и сцена, конечно, получилась незабываемая.

И ведь никому не мог признаться, что сбежал от крысы, как меня ни выспрашивали. Боялся, вдруг скажут, что трус, а меня там пацаны уважали. Так что до конца лагеря эти тетки и наш тренер звали меня нудистом.

Так вот тогда, в душевой, один на один с крысой, и то было уютнее, чем с Яром. Такие вот дела…

– Что говорят врачи? Опять перелом? Там же? – озабоченно спросил Яр, пристраивая на тумбу пакет с фруктами. – Твои любимые апельсины. Ну и бананы. В них много калия. То, что нужно при переломах.

Я молчал. Мозги плыли, но в чем-то это даже хорошо. Впервые за долгое время наедине с ним я чувствовал себя почти спокойно.

Яр придвинул стул поближе к кровати. Внимательно уставился на меня. Больше всего ненавижу, когда он так на меня смотрит.

– Не можешь говорить или не хочешь? – усмехнулся он после долгой паузы. – Опять я у тебя во всем виноват?

Я смотрел на него равнодушно. А потом вдруг пронзила током мысль, а сама ли Стоянова отправила матери то видео или Ярик надоумил? Аж в груди заломило. Вдруг она вообще ни при чем?

И знает ли Яр про нашу стычку в гардеробной? Наверное, слышал. Все уже слышали, спасибо треплу Кривошеину.

– Мне вот непонятно, зачем ты вообще полез в драку? Знал же, что тебе нельзя, – бубнил Яр с огорченным таблом. – За минуту с ней ничего страшного не случилось бы, я же побежал за тренером. А теперь что, а? Ну что с тобой будет? Ты ведь в прошлый раз еле оклемался. Инвалидом хочешь остаться на всю жизнь? Зачем тебе это надо было?

При чем тут мне? Как будто я о себе думал в тот момент. Да я вообще ни о чем не думал. Просто услышал ее вопли, а дальше – как в фильме на ускоренной перемотке. Вбежал, увидел, как Чепа ее хватает, и всё. Меня сразу перемкнуло. Как тогда, в тепличке, когда он посмел к ней прикоснуться, хотя я ясно сказал, чтоб никто даже пальцем ее не трогал.

Только в этот раз ещё хуже было. Как ещё не убил его.

– Ты же сказал, что тебе на нее плевать? – тихо допрашивал меня Ярик, продолжая пристально в меня всматриваться.

Только на этот раз он хрен что поймет, как бы Яр не уверял, что «читает» меня как открытую книгу. Сейчас я был не книгой, а бревном, спасибо промедолу.

– Если плевать, откуда такой пыл? Ты же бедного Чепу чуть не растерзал. Хотя он заслужил, конечно. Я всегда тебе говорил, что он мразь. Надо будет им потом заняться. Но знаешь, я думаю, Даша тебе все-таки нравится гораздо больше, чем ты утверждаешь.

Нравится… То, что я испытывал к Стояновой, можно было назвать как угодно, но только не «нравится».

Нет, сначала она мне, конечно, нравилась. Просто как девчонка, с которой приятно было бы замутить, но без которой загибаться точно не станешь. Так что в самом начале вопрос выбора почти не стоял.

Но парадокс – чем больше я ее отталкивал и чем отчетливее понимал, что никогда мы вместе не будем, тем становилось хуже, острее, больнее. Она будто врастала в меня, а я выдергивал с кровью и мясом. Злился на нее за это, ну и особенно – на себя. За трусость. А ничего поделать не мог.

Иногда я представлял, как всё сложилось бы, не будь я таким трусом. Только хуже становилось…

Сейчас она меня ненавидит и, наверное, презирает. Я это вижу. И чувствую. И понимаю, что так и должно быть. Но ее ненависть и презрение даже близко не сравнятся с тем, как презираю себя я сам.

– Даша – хорошая девочка. Немного наивная, но это даже мило, – продолжал рассуждать Яр, глядя на меня с прежним вниманием.

Только я уже знал все его уловки. И понимал, что он просто, как всегда, пытается вывести меня на эмоции. Не дождавшись реакции, он снова включил «мамочку», что тоже всегда бесило меня неимоверно.

– Слушай, может, я могу чем-то помочь? Тетя Оля ведь в больнице сейчас. Может, ей что-то нужно принести? Ты же теперь не можешь. Или вдруг тебе что-то нужно? Ты только скажи…

Это его гребаная забота… Почему он просто не завел ещё одну собаку, или две, или другого какого-нибудь питомца, если ему некуда себя растрачивать?