Mayday. Я влюбляюсь (СИ) - Саммер Катя

Уже не раз и не два Ника пыталась сдвинуться с места, но вышло лишь на третий – она прыгнула с разбега, оттолкнулась от тонкой опоры и коснулась ступнями порога кабинки. Но одна нога соскользнула. Ника до искр из глаз больно ударилась коленом. И почувствовала, как срывается вниз. Она падала.

В голове все смешалось. В висках стучали имена – Алик, Мира. Мама. Фантазия уже рисовала кровавый след на асфальте, когда, к ее удивлению, Нику затянули за руку обратно.

И теперь, тяжело дыша, она сидела на полу тесной кабинки и боялась поднять глаза. Боялась узнать правду и подтвердить догадки.

Глава 26

Tommee Profitt – Bullet with butterfly wings (feat. Sam Tinnesz)

Пантео́н (греч. Πάνθειον, «(храм) всем богам») — группа богов, принадлежащих к какой-то одной религии или мифологии, также храм или святое здание, посвященное всем богам какой-либо религии.*

Когда адреналин выбрасывается в кровь, чертоги разума открывают самые невозможные подробности событий из прошлого. Детали, которые, казалось, и не замечал – будь то статьи в журналах, что листал на борту самолета, значения вроде бы и неизвестных иностранных слов или… корешки книг, мелькнувшие перед глазами всего пару раз. Те, в которых Ника пыталась спрятать виноватый взгляд. В просторном зале встреч психиатрической больницы.

Он смотрел на оживленную площадь, что двигалась в ритме известных речитативов. Долгих секунд тридцать. И наконец обернулся.

– Привет, мелкая, – бросил Леша.

И душа Ники будто надорвалась.

Леша

С тех пор как сработал протокол зачистки, что уничтожил все следы деятельности секретного подразделения «Пантеона» в Нижнем Новгороде, прошло больше двух лет. А Леша до сих пор ясно помнил то острое и необъятное чувство страха, когда он осознал, что от прошлой жизни не осталось и следа: все личные записи долгой кропотливой работы и данные неудавшегося эксперимента оказались стерты. Они уничтожили все, даже резервные копии, хранившиеся в его домашнем тайнике. От него избавились слишком легко, и принять это ему не удалось. Лешу сорвало. С целой чередой последствий, из-за которых он побывал за гранью и теперь оказался на этом самом месте, в голой палате «три на три», что пахла безумием.

Леша всегда выделялся, был другим. Кем-то вроде «детей индиго» – слишком сложным и непонятным для окружающей толпы, уникальным. Читай неугодным. Еще в детском саду он стал держаться особняком, а к школьным годам эта привычка только укоренилась. Да подростки и сами по молчаливому согласию обходили его стороной. И как он ни старался послать весь мир, ему было больно – смотреть, как на школьном дворе одноклассники раскуривали одну сигарету на четверых, как старший брат зависал в гараже с грудастыми девчонками, как беззаботно веселились все вокруг, огибая его по касательной.

Но со временем он сумел. Научился бороться с болью и чувством всепоглощающего одиночества – он просто добивался авторитета и признания. Теперь во всем: в спорте, учебе, программировании – мама по первому заказу купила ему дорогой компьютер, пожертвовав семейным отпуском в Геленджике. И это помогало. Заглушало неприязнь к миру вокруг, скрепляло вдребезги разбитую душу, делало его почти нормальным. Но чем большего он достигал, тем сложнее было справляться с депрессией, сдерживать липкий страх, который пожирал. Тем чаще ему хотелось умереть. И Леша предпринимал попытки.

В последний раз – едва попал в больницу. Исписав формулами стены палаты и страницы блокнота, опять придя к ошибочному результату в подсчетах, он выкрал у матери сердечные таблетки и принял слишком много. Тем самым чуть не свел ее в могилу. И следом чуть было не шагнул сам.

Первые месяцы после срыва к нему не пускали никого, кроме адвоката. Жуткие времена он тогда прошел – его часто закрывали в отделении для буйных, кололи галоперидол, вызывавший мышечные судороги, дикие спазмы, привязывали к койке без матраца так, что резало руки и ступни. Множество дней – все прошли, как один, в тумане.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Когда он перестал бросаться на санитаров, его перевели в стационар общего типа, в надзорную палату. И вроде бы должно было стать легче, но нет: запертый с психически больными людьми, он ощущал себя никчемным «овощем», лишенным человеческого достоинства. Он потерял всякую веру, но как-то привык существовать. Привык к строгому распорядку дня и длинным очередям за таблетками. К тому, что в комнатах не было дверей. К зеленым и совсем немягким стенам, как в американских фильмах про психушки, хотя бы потому что любой сумасшедший мог расковырять их, сожрать наполнитель и сдохнуть. Краску, кстати, тоже пытались обдирать, но все же.

Леша и к персоналу привык: шестидесятилетним медсестрам с легкой формой шизофрении, наложенной на старческий маразм, и к санитарам, что больше походили на уголовного вида садистов и просто обожали армейские приемы дедовщины. Он нашел с ними со всеми общий язык. Даже с охраной, что вечно в самую нужную минуту шлялась непонятно где – так Леше однажды прилетело под ребро заточкой из зубной щетки, но ничего, выкарабкался.

В какой-то миг этой убогой жизни Леша себя отпустил. Избавился от навязчивой идеи, перестал просыпаться в холодном поту и искать ручку, чтобы записать снова неверную последовательность математических комбинаций. Он даже увлекся поэзией: всегда считал, что это хобби для слюнтяев, но наткнулся в библиотеке на сборник стихов Бродского и пропал. Та сила и мощь ненужного эпохе человека передалась и ему. Он между делом заучил книгу наизусть.

Все шло своим чередом. Врачи даже говорили об улучшении, но долгосрочных прогнозов не давали. Хотя и это радовало. Макс с Никой поддерживали его, как могли. И пусть Леша тосковал по матери, с которой лишь изредка беседовал по телефону о пустом, он все же воспрянул духом. Даже задумался, не бросить ли ему священные идеи, ради которых он шел по головам.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Но несколько недель назад переменилось все. Когда он застал спорящих Макса и Веронику. И если бы не задержался еще на миг, то ничего бы не узнал. И дальше жил бы просто дураком!

Он увидел, как его брат целовал девушку, которую Леша по-прежнему считал своей. Предательство выжгло в груди все то немногое, что было живым.

Леша никогда не верил в Бога, в его понятии человек сам творил историю. Поэтому он вспомнил все, о чем на время забыл. В короткий срок, отгородившись от внешнего мира, он сумел восстановить бо́льшую часть эксперимента. И был готов идти дальше. Ему не хватало лишь исходных данных, что предоставил перед началом опытов «Пантеон».

И так кстати скорым вечером в больнице раздался звонок. Леша с первых нот узнал голос Хавьера, его испанского коллеги по секретному проекту. Тот говорил шифром – все, как учили, избегая слов-активаторов, по которым их разговор могли засечь. И ночью Леша не сомкнул глаз – все ждал, когда сумеет добраться до «врат рая», где «ангелы оставят послание». Для него.

С утра первым, на удивление санитаров, вызвался на уборку территории и обыскал все у входных ворот. Нашел там одноразовый телефон и, спрятавшись в подсобке, набрал единственный забитый в память номер.

Испанец, как все звали Хавьера в рабочей группе, сказал, что у него всего пятьдесят секунд безопасной связи, что есть резервные копии отчетности эксперимента и вместе они могут призвать «богов» к ответственности. Потому что после неудачи с Индонезийским бортом проект потерял государственную поддержку и выплыл лишь за счет военной экспериментальной базы в Южном, которую вместе с мощным реактором прятали на кладбище заброшенных самолетов. Хавьер упомянул, что скрывался в Испании и долго пытался выйти на них, чтобы остановить: судя по информации от инсайдеров, «Пантеон» не провел работу над ошибками, а решил выявить их опытным путем.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Он попросил помощи у Леши. Один и не надеялся справиться, ведь только вместе они смогли бы остановить «Пантеон». А Леша, не медля, согласился. Только из своих побуждений: он тоже хотел остановить «Пантеон», но лишь из мести, чтобы забрать у них власть и самому совершить прорыв.