Дикарь из глубинки или курс выживания для мажорки - Алекс Коваль

подхватывает вилку и ныряет ею в салатник. Накалывает толстый ломтик сочного помидора и закидывает в рот. Глядя на меня пережевывает и говорит, улыбнувшись:

– М-м, вкусно.

– Если это сарказм, то не смешно.

– Да ладно тебе дуться, Мил. Это я должен злиться, пришел с работы и остался без ужина.

– Который я, между прочим, готовила целый день.

– Устрою Димке воспитательные работы. Он за этот выверт ответит. Не переживай. А ты давай, вещай, пока я тут наслаждаюсь трапезой.

– Не боитесь подавиться? – прищуриваюсь.

Глаза мужчины все еще красные, после щедрой порции острого перца. И вид у него такой, будто он сейчас заплачет. И смотреть на него сложно. Я едва сдерживаю улыбку. Потому что такой диссонанс строгого мужика с плачущими глазами выбивает почву из-под ног. Это так… мило.

– Чего ржешь? – хмурится. – Может, перец – это вершина айсберга? И меня ждет еще незабываемая ночь? – говорит, а я тут же перестаю улыбаться. – Пургенчику мне тут не подсыпала? А то смотрю, сама есть не торопишься.

– Моя задача была увезти вас в Москву, а не засадить на горшок. Но вы ешьте, я пока готовила, нахваталась. Честно.

– Ладно, – берет кусочек хлеба, накалывает его на вилку и макает в салатный сок. – Продолжай.

– Что продолжать?

– Свою вразумительную речь.

– Вы и так в курсе всей истории. Ваш дед ждет вас, внука своего. Ему нужен толковый приемник. Все...

– Прям таки “все”?

– Слушайте, давайте уже оставим друг друга в покое, а, Михаил? Съездим, вы пообщаетесь с родственником, обсудите все тет-а-тет, а меня больше не увидите? И мне проще и вам легче.

Миша хмурится. Отставляет салатник в сторону. Неожиданно меняет тон разговора, спрашивая без привычного ерничества:

– Можно вопрос, Милена?

Я настолько теряюсь, услышав из уст мужчины свое полное имя, а не привычное уже “Милка”, что только киваю. Отламываю кусочек хлеба, закидывая в рот. Миша снова тянется к салатнику вилкой и спрашивает:

– Как ты к нему попала? На работу. Тебе двадцать пять, родители у тебя, я так понимаю, не простые люди. При деньгах и связях. А ты на старика горбатишься личной помощницей. Не самая приятная и легкая работа. Как так?

– Не только у вас есть гордость и достоинство, Михаил.

– Миша, Мила, – поправляет. – Так как?

– Просто, – пожимаю плечами. – Я хотела самостоятельности. И в карьере, и в личной жизни. Хотела достичь всего сама, а не потому что “вот у нее папа”. И да, у предков на меня были действительно совсем другие планы. Далеко идущие. Отправить учиться в Лондон, выдать замуж за классического чопорного англичанина и нарожать выводок идеальных детей. В их воображении именно такая жизнь для меня.

– Но?

– Я люблю Москву. Когда мне подвернулась возможность стать личной помощницей Андрея Петровича, я согласилась, не думая. Папа пообещал, что не будет препятствовать, но и помогать тоже не будет. Думал, что я перебешусь, устану и все брошу.

– Ошибся, – звучит с ноткой… гордости? Неужели этот суровый мужлан мною гордится? Против воли по моим губам расплывается улыбка.

Я говорю капельку самодовольно:

– Все, что у меня есть и то, кто я сейчас – это полностью моя заслуга.

Я действительно сделала себя сама!

Но не успеваю выпятить горделиво грудь, как звучит новый вопрос:

– Что ты получишь взамен за мой приезд?

Глава 22. Задушевные разговоры

Мила

Такой сложный вопрос, но такой простой ответ. Ответ, который я почему-то не могу произнести. Поэтому молчу. А Михаил откидывается спиной на спинку стула и говорит спокойно:

– С родней я не общаюсь по веским причинам. Одна из которых – это непринятие ими моей матери. Ни во время жизни отца, ни после его гибели. Думаю, это нормальная реакция, правда?

Смотрит внимательно.

Я отвожу глаза, потупив взгляд. Я этого не знала.

– Ты идешь напролом, не считаясь с чувствами других, Мила. Тебе нужно меня доставить к старому зазнавшемуся старику, совершенно наплевав на мои чувства, – мужчина смотрит на меня темными глазами, от взгляда которых холодок пробегает по коже. – А еще меня обвиняешь в бесчувственности и твердолобости.

А вот сейчас обидно!

Я поднимаюсь из-за стола и начинаю собирать посуду. Руки дрожат. Лихорадочно, резко, быстро сгребаю остатки в мусорное ведро. Все летит туда: и рагу, и остатки салата с картошкой. Все к черту! Убираю тарелки в посудомойку и, плеснув себе воды в стакан, выпиваю его залпом. Стараюсь не смотреть и не дышать в сторону Миши.

Хочу покинуть кухню, но он успевает ухватить меня за руку. Заставляет остановиться и оглянуться. Я бурчу:

– Чего еще?

– Обиделась?

– Ну, что вы, – натягиваю улыбку. – Разве на правду обижаются? – шмыгаю носом. – Больно, глаза колет, но это пройдет. Я вас услышала, Михаил Русланович, – хочу выдернуть руку из его захвата, но не выходит.

– Сядь, – звучит в приказном тоне.

Хочется возмутиться и послать его куда подальше. Но что-то стопорит меня, и я послушно оседаю на стул рядом.

Михаил поднимается на ноги и лезет в нижний шкаф, достает оттуда бутылку вина и ставит на стол. Тут же появляются два бокала, нарезка сырная с фруктами. Он откупоривает бутылку и разливает по фужерам. Вручает мне один и, сев рядом, подхватывает свой.

– Давай за перемирие?

Смотрю в его глаза – они вроде потеплели. Смотрят участливо и внимательно. А у меня от одного только вида бордового вина и нескольких сортов сыра запустился слюноотделительный процесс. Я сдаюсь.

– Давайте.

– Только на “ты”, Милка.

– Хорошо. Давай.

Звонко ударяемся бокалами, и я делаю глоточек. Легкая, полусладкая ягодная прохлада с терпкими нотками обволакивает язык. Приятным теплом скользит по горлу, проникая в кровь, согревая. Я непроизвольно мычу от удовольствия, зажмурившись.

– Нравится?

– Очень!

– Домашнее. Сам в прошлом году делал, – хвастается Румянцев.

– Вкуснее ничего не пила! – пламенно заверяю мужчину.

Миша улыбается. Расслабленно так, что у меня неожиданно перехватывает дыхание. Я засматриваюсь. Смотрю на эти губы, что так часто сурово поджаты, и сердце начинает частить. Нездорово. Ненормально. Опасно частить! Но мне так нравится… Улыбка его. Он сразу будто нежнее, ранимее и