Трубадура - Дарья Волкова

– Нет.

Коротенькое слово. Три буквы. Но сразу стало ясно – спорить бессмысленно, ответ окончательный, обсуждению не подлежит. Но Тура попыталась:

– Почему? Тебе же это ничего не стоит. Ни-че-го! Всего-то надо сказать человеку то, что он хочет услышать.

Он отрицательно качнул головой.

– Что, даже слова о возможном браке со мной тебе настолько отвратительны? – Хотелось произнести это зло и язвительно, а вышло… Жалко вышло, откровенно говоря.

Степан еще раз качнул головой. Он отвёл взгляд, но легче Туре от этого не стало.

– Я не буду врать, – сказал он негромко. – Нельзя врать. Особенно о таком. О важном. Я не вру, Ту. Не умею, не начинал и не буду.

А когда ты говорил, что любишь меня, тоже не врал?

Тура почувствовала боль. Просто физически ее пронзили слова Степана. И всё – ситуация, разговор – вдруг стало предельно откровенно унизительным. Ужасно просто унизительным. Как в тот раз, когда вот на это самом столе… а Тура тогда стояла в дверях… Трясущиеся женские бедра. Сахарница на самом краю. И крышечка на ней – звяк-звяк. Звяк-звяк. Звяк-звяк.

Звяк…

Она подняла крышечку и выпустила из пальцев. Степан поморщился на звонкий резкий звук.

– Хорошо. – Она резко поднялась со стула. Надо уходить. Надо немедленно. – Я тебя услышала. Буду выкручиваться сама.

– Тура, послушай, давай я поговорю с Павлом Корнеевичем, я всё объясню…

– Вот это я тебя категорически прошу не делать! – Голос Туры уже срывался, и в горле что-то мешало проходить воздуху, хотя она делала вдох за вдохом.

– Ту! – Он тоже вскочил и протянул руку. – Не пори горячку. Мы что-нибудь придумаем обязательно.

– Не надо. – Туре ужасно захотелось скрыться с глаз, пропасть и исчезнуть. Только бы не видеть Степана, только бы не видеть!.. – Я сама со всем разберусь. Извини, мне надо идти. Я завтра утром уезжаю в Москву.

Степан остался в комнате один. Тура захлопнула за собой дверь.

Степан взял крышку сахарницы. Звякнул ею по чашке. Ладно, Тучка, съезди в столицу, остынь там. Вернешься – поговорим нормально, спокойно. Как взрослые.

Она приехала на Московский вокзал заранее. Очень заранее. Чтобы не дай бог не встретиться ни с кем дома. Кашу деду приготовила, чай заварила. И ушла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Тура хвалила себя всю дорогу, пока ехала до площади Восстания. Какая она молодец: и разговор хорошо составила, и держалась достойно. И не ревела потом. Почти. В общем, ай да разумница Тура Дурова. Умница Трубадура.

Но оказалось, что она не готова к злой магии вокзала. Мелькание на табло, снующие взад-вперед пассажиры, звуки объявлений – всё это вдруг содрало с нее напускное спокойствие. Оставило голой и беззащитной.

Предал. Как все другие – предал. Как только дошло дело до самого важного для каждой женщины – тут же показал свое истинное лицо. Даже в шутку, даже понарошку не разрешил покуситься на свою драгоценную свободу. Все они такие. Всем им одно только и нужно.

Тура места себе не находила. Грустные мысли крутились в голове, каким ветром их туда занесло? Теплым, пахнущим маслом и железом беспокойным ветром, срывающим людей с насиженных мест. И сейчас у Туры не было сил сопротивляться этим мыслям, этой жалости к себе и ненависти к нему.

Пропади ты пропадом, Степан. Провались. Исчезни к моему приезду. Видеть тебя не хочу. Счет на табло обнулился.

– Тура, вы уже на месте? Похвальная пунктуальность.

Она медленно обернулась. И ответила тоже медленно, глядя куда-то в середину челки цвета «холодный беж».

– Доброе утро. Мне не терпится скорее оказаться на конференции.

Кадр двенадцатый. Андрей Тарковский

То, что происходит на экране, невозможно постичь разумом или логикой. Но оно проникает внутрь, пронзает насквозь. И вот вы уже в зоне, в зеркале, на Солярисе.

Степан смотрел на часы. Стрелки показывали, что профессору Дурову время пить ежевечерний чай. Кто же ему подаст чай, если внучка в отъезде? Стёпка потер лоб. Пальцы показались холодными, а лоб – горячим. И чтобы согреть пальцы, он чиркнул спичкой. Десять минут – и будем чай пить, Павел Корнеевич.

На приглашение к столу Дуров ответил хмурым взглядом из-под насупленных бровей. И лишь после паузы кивнул утвердительно. Стёпа обратил внимание, что авторучка в его руке мелко дрожит. Кивнул и прикрыл дверь. Надо еще кое-что на стол поставить: салфетницу и сахарницу.

Павел Корнеевич пил чай демонстративно молча, вопреки своей обычной разговорчивости. Глядя прямо перед собой, точно отмеренными глотками отпивая чай через равные промежутки времени. И когда Степана этот метроном окончательно измотал, он решительно произнес:

– Павел Корнеевич, я хотел с вами поговорить.

Дуров вздрогнул, чашка выскользнула из старческих рук, была не поймана и опрокинулась набок на стол. Не разбилась, но на скатерти образовалось пятно, формой похожее на Австралию, и пиджаку профессора тоже досталась своя порция чая.

– Я уберу. – Степан поднялся со своего места.

Пока промокалось пятно и наливался новый чай, Дуров молчал. Но как только Стёпа сел за стол, профессор заговорил, резко и решительно:

– Вот видите. Я совсем беспомощный старик. Всё проливаю, роняю, разбиваю. Тура очень сильно из-за этого переживает, хотя виду не показывает. Одна морока ей со мной, я обуза. – Дуров замолчал.

Молчал и Степан. Ждал продолжения. Точно знал, что будет. И оно последовало.

– Вы мне нравитесь, Степан Аркадьевич. Вы человек неглупый, имеющий понятие о воспитании и порядочности. Вы физически сильный человек, не лишённый обаяния. К вам легко испытывать симпатию.

То, как методично его раскладывали по полочкам, Степана задело, но виду он, разумеется, не подал.

А Дуров продолжил:

– Вы интересный собеседник, удобный жилец… Словом, вы неплохой человек, Степан Аркадьевич. А Туру я люблю. Разницу улавливаете?

Степан молча кивнул. Чувствуя, как внезапно вдруг стало разливаться по телу напряжение. Как перед розыгрышем решающего очка.

– Я Туру очень люблю. Дороже нее у меня человека нет. И не будет уж. Ей очень несладко пришлось в жизни. – Павел Корнеевич говорил сурово, словно вынося приговор. Неизвестно кому. – Я всё понимаю. И про Елену. И про их отношения. И про предательство. У истока их отношений, так сказать, стоял. И вина моя наверняка есть. – Дуров неловко попытался стряхнуть с уже пропитавшую ткань лацкана влагу. И не поморщился, когда упал с тяжелым стуком нож. – Что-то упустили в воспитании Лены. Всё пытаюсь понять что и не пойму никак. Ну да уже не на этом свете будем разбираться, а