Дуглас Кеннеди - В погоне за счастьем

Ознакомительный фрагмент

«Ich habe nichts davon gewufit… Ich habe nichts davon gewufit… Ich habe nichts davongewufit…»[18]

Дюпрэ смотрел на него сверху вниз, явно озадаченный. Потом он позвал Гаррисона — переводчика при батальоне. Гаррисон был застенчивым малым, из тех начитанных умников, что робеют смотреть в лицо собеседнику. Сейчас он стоял рядом с капитаном, широко раскрытыми глазами уставившись на плачущего банкира.

«Что он там несет, Гаррисон?» — спросил Дюпрэ. Речь банкира стала уже настолько невнятной, что Гаррисону пришлось присесть возле него на корточки.

Через какое-то время он поднялся.

«Сэр, он говорит: „Я не знал… Я не знал…"».

Дюпрэ побелел от злости. Он вдруг нагнулся и, схватив банкира за лацканы пиджака, поднял его, так что они оказались лицом к лицу.

«Как же не знал, черт тебя дери!» — прошипел Дюпрэ, потом плюнул ему в лицо и оттолкнул в сторону.

Банкир поплелся обратно в строй. Пока жители городка маршировали по лагерю, я не спускал с него глаз. Он даже не попытался стереть с лица плевок Дюпрэ. И все бормотал себе под нос: «Ich habe nichts davon gewufit… Ich habe nichts davon gewuflt…» Стоявший рядом со мной солдат сказал: «Только послушай этого сукина сына. Он совсем свихнулся».

Но я думал, что это все-таки слова раскаяния. «Аве Мария». Или что там еще, что говоришь самому себе, пытаясь покаяться, вымолить прощение. И я искренне сочувствовал тому человеку. Я чувствовал, что на самом деле он хочет сказать: «Да, я знал о том, что происходит в этом лагере. Но я ничего не мог поделать. Поэтому я просто закрыл на это глаза… и убедил себя в том, что жизнь в моей деревне течет, как и прежде».

Джек выдержал паузу.

Наверное, мне уже никогда не вычеркнуть из памяти этого толстяка в костюме, повторяющего «Ich habe nichts davon gewufit» снова и снова, снова и снова. Потому что это была отчаянная моль ба о прощении. И мольба эта основана на пугающей человеческое слабости: все мы делаем то, что должны делать, чтобы выжить.

Джек потянулся за сигаретой, оставленной в пепельнице. Она уже потухла, он достал из пачки следующий «Честерфилд» и закурил. После первой затяжки я вытащила сигарету у него изо рта жадно затянулась.

Я не знал, что ты куришь, — сказал он.

Я не курю. Балуюсь. Особенно когда впадаю в задумчивость.

У тебя сейчас такое настроение?

Ты мне подкинул столько пищи для размышлений.

Какое-то время мы молчали, по очереди передавая сигарету друг другу.

Ты простил того немецкого банкира? — спросила я.

Простил ли? Черт возьми, нет. Он заслуживал своей вины.

Но ты ведь сочувствовал ему, не так ли?

Конечно, сочувствовал. Но отпущения грехов не мог бы предложить.

А вот представь себя на его месте. Скажем, ты бы управлял местным банком, у тебя были бы жена, дети, красивая и спокойная жизнь. Но, предположим, ты знал о том, что через дорогу от твоей пряничного домика находится скотобойня, где забивают невинных мужчин, женщин, детей — и все потому, что твое правительство решило, будто они враги государства. Ты бы поднял голос протеста? Или поступил бы так же, как он, — спрятал голову в песок и продолжал жить как ни в чем не бывало, притворяясь, будто ничего не замечаешь?

Джек сделал последнюю затяжку и затушил сигарету в пепельнице.

Хочешь честный ответ? — спросил он.

Конечно.

Тогда слушай: я не знаю, как бы я поступил.

Это действительно честный ответ, — сказала я.

Все любят рассуждать о том, что нужно «поступать правильно», отстаивать свою позицию, думать о так называемом всеобщем благе. Но все это пустые слова. Когда ты оказываешься на передовой, под артиллерийским обстрелом, то понимаешь, что ты вовсе не герой. И пригибаешься под пулями.

Я погладила его по щеке:

Значит, ты бы не назвал себя героем?

Нет. Я всего лишь романтик.

Он поцеловал меня глубоким и долгим поцелуем. Когда поцелуй закончился, я притянула его к себе и прошептала:

Давай уйдем отсюда.

Он замялся. Я спросила:

Что-нибудь не так?

Я должен кое-что прояснить, — сказал он. — Мне не просто на Бруклинские верфи нужно попасть сегодня.

А куда?

В Европу.

В Европу? Но ведь война окончена. Зачем тебе в Европу?

Я записался добровольцем…

Добровольцем? Так уже воевать негде, куда идти добровольцем.

Войны, может, и нет, но в Европе все еще большой контингент американской армии, помогает урегулировать там всякие вопросы насчет беженцев, расчистки завалов после бомбежек, репатриации военнопленных. В «Старз энд страйпс» мне предложили контракт на освещение послевоенного обустройства Европы. Для меня это возможность досрочного получения звания лейтенанта, не говоря уже о приличных командировочных. Так что…

И надолго этот наряд вне очереди?

Он опустил голову, избегая моего взгляда:

Девять месяцев.

Я промолчала… хотя девять месяцев вдруг показались мне вечностью.

Когда ты подписался на эту командировку? — тихо спросила я.

Два дня назад.

О боже, нет…

Мне, как всегда, не везет, — сказала я.

Мне тоже.

Он снова поцеловал меня. Потом прошептал:

Мне лучше сейчас сказать тебе «прощай».

Я почувствовала, как мое сердце замерло, пропустив удар… или даже три. На какое-то мгновение я задалась вопросом, в какое безумство я ввязываюсь. Но это мгновение испарилось. И осталась одна только мысль: вот оно.

Нет, — сказала я. — Не говори «прощай». Во всяком случае не сейчас. Еще нет девяти ноль-ноль.

Ты уверена?

Да. Я уверена.

От Шеридан-сквер до моей квартиры на Бедфорд-стрит бьщ всего пять минут ходьбы. Мы не сказали ни слова, пока брели по пустынным улицам, лишь крепче прижимались друг к другу. Молча мы поднимались по лестнице. Я открыла дверь. Мы вошли. Я не предложила ему ни выпивки, ни кофе. А он и не спрашивал. Он даже не огляделся. Не позволил себе восхищенных восклицаний по поводу моей квартиры. Не было и нервной болтовни вместо прелюдии. Потому что нам в тот момент больше ничего не хотелось говорить. И потому что — как только за нами захлопнулась дверь — мы бросились раздевать друг друга.

Он даже не спросил, в первый ли это раз у меня. Он просто бы исключительно нежным. И страстным. И слегка неуклюжим… впрочем, как и я.

Потом от него повеяло холодком Он как будто прятался за завесой отчужденности, стесняясь того, что слишком открылся мне.

Я лежала, прижимаясь к нему, среди смятых и влажных простыней. Мои руки обнимали его. Губы лениво блуждали по его загривку. Я первой нарушила молчание, длившееся вот уже час.

Конец ознакомительного фрагмента