Анна Климова - Осенняя женщина

«Здравствуйте, мои коханенъкие родненькие. С любовным приветом к Вам Ваша Лидуська!

Письмо Ваше и фотки я получила, за которое большое пребольшое спасибо, Я вышла очень и очень плохо. Лучше бы я совсем не фоталась.

Ну что у меня нового? Как будто бы все по-старинному. Живу, работаю уже, голодаю, потом деньгу получаю и опять живу (шучу).

Пишу это письмо в 1 час ночи. Пришла с работы, покуда посудачила с Машкой, уже и 1 час. Спать не хочется, ну вот и мазюкаю. Что-то перо дерется, девки испортили.

Да, высылаю Вам свои фотки. Лидуська (я) вышла плохо (когда она выходила хорошо?). Ну, ничего, другой раз получусь хорошо. Меня фотал один немой парень. Это не в нашей комнате, а в 18. Я пришла к ним только посмотреть и посмешить девчонок, а он схватил меня за руку и показывает, чтобы я стала сначала у окна, а потом у столиков. Вот как было дело. Так я и попала вся растрепанная.

С Юриком у нас все. Хотя он обещал приехать на Новый год. А я все равно удеру тогда. 100 лет он мне нужен! Замуж я ещё не собираюсь. Лет до 22 буду гулять, покуда братец Васька отслужит.

А сейчас к нам в комнату ходит один парень. Зовут его Валик. Служит матросом, а приехал к матери в отпуск. Раю малую в губную помаду вымажет, меня водой обольет, и вообще, балуемся как маленькие. Подбивает ко мне клинки. Надо будет заняться им, чтобы время убыть. Парень он ничего, симпатичный, людный, и главное не нахалюга, как говорится, парень на все сто!

Сегодня (т. е. среда) была в кино. Картина «Журналист» называлась. Билетов не достать, очереди страшные. Как в войну за хлебом, так сейчас в кино.

Ну, что вам еще натрепать? Уже без 20-ти мин 2. Захотелось спать. Сейчас буду заканчивать.

Купила я себе туфли (шпильки) за 18 р. 80 коп. Теплых ботинок нет. Просто чудо какое-то. Хожу на работу в осенних туфлях, пока что не холодно, сапожки жалко носить на работу.

Ну, ладно, кончаю, а то загаварылась я з вами, каб вас кошка у брыкнула (шучу).

До свидания, мои родненькие. Пишите. Целую. Ваша Лидуська.

Галка, сестричка, спроси у Лили песню «Страна влюбленных». Я себе в песенник перепишу.

Передавайте привет Таньке. Не женилась она там еще? Ха-ха-ха!

Все бумаги больше нет.»

В Орше-то и встретила Валентина. Он тогда еще в армии служил. Уж после в милицию подался. Время «убить» с ним хотела, кретинка. Убила. Почти 30 лет угрохала. Больше половины жизни. Городскую из нее сделал. Господи, муторно-то как кругом! Вроде все рядом — транспорт, магазины, работа, а точно белка в колесе. Поди туда, принеси то, дай пожрать…

Доченька вот тоже ненаглядная все соки высосала. «Ты меня, мама, никогда не понимала», — крутнула хвостом и умотала неизвестно куда. А ты, мать, думай что хочешь. И живи как хочешь. Ни тебе спасибо, ни пожалуйста. Вечно как не родная. Слова из нее бывало не вытянешь. Где она теперь?

Лидия Сергеевна заплакала, прижав к лицу фартук. Чуть не завыла в голос.

— Господи, как вы мне все надоели! Всю душу искромсали! Что этот козел, что эта лягушка-путешественница! Мамочка моя родная, как же мне жить-то дальше? Не могу больше! Чужие кругом. Ни делать, ни думать ни о чем не могу, так устала…

«Уеду, — настойчиво стучало где-то глубоко в мыслях. — В деревню уеду. Дом как-нибудь подправлю. Ленька с Васькой помогут. А вы тут как хотите. Воздуха здесь нет. Дышать не могу. Осточертело все. Метро, троллейбусы, холодные батареи, магазины, толпы эти вечные — все надоело. Нет меня здесь. Только тень и осталась. Хожу, делаю чего-то, а никому не интересно, чем живу, чего хочу».

Свою жизнь, растаявшую на глазах, было безмерно жаль. А ведь столько всего из души своей вымарала, чтобы получить такую жизнь. Ради квартиры этой, ради мебели. С сестрами, когда отец умер, переругалась из-за фужерчиков-рюмочек маминых да тарелок. При муже прислужницей стала. Слово поперек не сказать… Дочь же все видела, все понимала. Потому и дичилась. Другая она. Городская. Ей слово, а она в ответ десять. За мужем прятаться не станет, если замуж выйдет когда-нибудь.

Где же она? Хоть бы поговорить наконец-то! Рассказать, объяснить… Да что уж теперь? Сама виновата. С самого начала и до конца виновата. Жила не настоящим. Притворялась. Дочь родную на порог не пустила. Только бы шито-крыто. Потихоньку, как-нибудь.

Искать ее? У кого? Ни одной подружки ее и припомнить нельзя. Столько лет прошло. Где она? Квартиру сняла? Или на вокзале ночует? Господи! Позвонила бы хоть!

Ох, виновата! Нельзя было отпускать ее. Нельзя. Так тебе, дуре старой, и надо! Получила что хотела! Одна! И вонючий козел под боком: поди туда, принеси то, дай пожрать…

Уеду. Уеду. Уеду…

Свернувшись на диване калачиком, Лидия Сергеевна повторяла это снова и снова, как будто старалась запомнить сложное название иностранного лекарства — панацеи от всех хворей. Так она и заснула, сжимая в руках старое измятое письмо — все, что осталось от ее надежд и молодости.

Рядом с Димой и Дашей им почти ни о чем не приходилось говорить. Эти двое могли говорить за четверых.

Майя не хотела себе в этом признаваться, но она им завидовала. Завидовала, однако ни за что в жизни не стала бы вести себя так же. Она считала такую демонстрацию чувств глупостью, чем-то нарочитым и неестественным, хотя в глубине души украдкой примеряла на себя бескомплексность Дашки. Нет, она не сумеет обиженно надувать губки, говорить нелепости, вставляя для пикантности матерные словечки, громко хохотать, целоваться на людях и не научится кокетничать напропалую со всеми. Или почти со всеми. Да и науки такой не существовало. И конспектов по ней никто не писал. Просто кто-то мог очаровательно хлопать ресницами и отвечать на мужские глупости еще большей глупостью, а кто-то даже в юбке ходил так, что лучшие подруги заявляли: «Знаешь, Майечка, ты иногда напоминаешь эту директрису из «Служебного романа» в начале фильма. Будь проще, и люди к тебе потянутся». «Быть проще» оказалось задачей не из легких. Сложности парней скорее отпугивали, чем привлекали. Все молодые люди, с которыми она встречалась, растворялись в длительных телефонных паузах в среднем через месяц-другой. Потому Тимофей был ее первым НАСТОЯЩИМ парнем. Именно такой эвфемизм она использовала.

Тимофей ей нравился. Полгода они ходили в кино и на концерты, гуляли по городу, после этого она решила, что пора вознаградить его за долготерпение. Это случилось всего неделю назад и ничего, кроме стыдливого недоумения, не оставило в ее лихорадочной памяти. Она пустилась в это плавание по великой реке, в которую рано или поздно бросались все женщины, почти каменея от волнения, с закрытыми глазами и без всяких иллюзий, подспудно питаемых ею до этого. Тимофея она не винила. Он, насколько она интуитивно угадывала, делал все правильно — нежно и красиво. Однако восприятие ЭТОГО именно в таком качестве было, судя по всему, из того же разряда, что и невинно хлопающие ресницы, надутые губки и кокетство. И Майя совершенно не понимала, что надо делать, чтобы не чувствовать себя так неловко. И так глупо.