Развод. Мне теперь можно всё (СИ) - Ясенева Софа

— Там, где оказалась по твоей милости, – воинственно зыркает, открывая дверь, и намеревается её захлопнуть у меня под носом.

Просовываю ногу. Галя дёргает дверь несколько раз, но безрезультатно.

— Я не уйду. Если ты и правда торопишься, говори.

— Чтоб тебя черти… кхм… — откашливается, подбирая выражение, — в больнице она.

Страх буквально стягивает горло стальным обручем. Внезапно все планы, все хитрости, весь тонкий расчёт — всё это растворяется перед простым и мучительным: Лида в больнице.

— В какой?

— В девятой. В гинекологии.

— Что?

— На сохранение её положили. Отслойка плаценты. А всё из-за тебя!

Итак понимаю. Если она оказалась там вчера, то точно из-за разговора с Филисовой. Представляю, что эта гадюка наплела ей, как приукрасила действительность. Не удивлюсь, если заявила без обиняков, что ребёнок мой.

Чёрт!

Долблю кулаком в стену несколько раз. Хруст костяшек отражается в пустом коридоре.

Боль разливается по руке, из костяшек сочится кровь. Легче не становится.

Я так боюсь, что Лида потеряет ребёнка, что готов на что угодно, лишь бы помочь ей.

— Что ей нужно в больнице? Лекарства, что-то ещё? — поворачиваюсь к Гале, которая шарахнулась от меня, как от прокажённого.

— Я с врачами не разговаривала, только родственникам информацию дают. Но Лида просила только одежду, воду и яблоки.

— Я всё ей передам. Собери, пожалуйста, в пакет.

Она кивает, бросает на мою руку взгляд с укором, как будто не верит, что я могу быть искренним, и уходит на спальню.

Сжимаю пальцы в кулаке. Я буду рядом. Это единственное, что сейчас имеет смысл.

Когда Галя возвращается с пакетом, её лицо строгое, собранное. Она ставит сумку на тумбочку и быстро, по пунктам, раздаёт инструкции, не глядя на меня:

— Ей нужен строгий постельный режим, отсутствие любых стрессов. Никаких гостей, только самые спокойные разговоры. Положительные эмоции. Ни разговоров о работе, ни ссор, ни новостей из интернета. И главное, Дим — она будет нервничать из-за тебя.

— Я должен с ней объясниться.

Галя продолжает:

— Я приду, поговорю с ней, подготовлю почву. И только если увижу, что она готова — зайдёшь ты. Понял? — смотрит мне прямо в глаза так, что спорить неудобно и бессмысленно.

Хоть и хочется рявкнуть, что я сам справлюсь, что могу подойти и сказать ей всё сам, понимаю по прошлым её реакциям: сейчас лучше согласиться с Галей. Принимаю её условие молча, потому что главное — Лида.

Время на стуле в коридоре гинекологического отделения тянется словно жвачка. Атмосфера здесь гнетущая. На стене — расписание приёма. Рядом со мной девушка зарывает лицо в ладони, тихо всхлипывая. Мужчина рядом с ней держит её за плечи и шепчет что-то успокаивающее. По голосу понимаю — у них, кажется, случился выкидыш. Это чужое горе давит ещё сильнее, делает больно в груди.

Я кулаком тру ребра, пытаюсь разогнать дурные мысли.

Наконец Галя появляется в коридоре.

— Слушай, — говорит тихо, садясь рядом, — состояние у неё не очень пока. Ты главное с ней не спорь и не ругайся. А лучше вообще прийти завтра, — добавляет, будто предлагает мне самый простой выход.

Я вижу, что она ждёт моей реакции. По моему взгляду понимает, что я не готов отложить встречу.

— Я ненадолго. Только посмотрю на неё. Обещаю: если вдруг что — уйду.

Галя освобождает проход.

Захожу в палату, осторожно прикрыв за собой дверь. Три пары глаз тут же впиваются в меня. Но я вижу среди них только одни, самые родные.

Глава 37 Лидия

Не ожидала, что Дима будет таким настойчивым. Галю не так-то просто разжалобить, она у меня самый надёжный человек, и я просила её никому ничего не говорить пока. А он просто оставил Олю и пришёл сюда. Неужели чувство вины замучило?

Палата пахнет лекарствами. Ремонт тут достаточно свежий, что редкость для государственной больницы. Но сейчас мне важнее квалификация здешних врачей, а не обстановка.

Соседки смотрят на Толмацкого так, будто он восьмое чудо света. Он выглядит спокойным. Я сразу же ощущаю запах его парфюма, дорогой, чуть горьковатый шлейф. В груди щемит от того, что он здесь добровольно, а не потому, что его загнали обстоятельства.

Мне смешно от собственной реакции: ревную? К кому, собственно? Он сам выбрал другую. Но ревность — иррациональная штука. Усмехаюсь про себя: зря трачу эмоции, ведь самый главный подарок от него у меня уже есть. Миссия теперь — сберечь ребёнка любой ценой.

Седативное ещё действует, и я с интересом наблюдаю сцену, будто со стороны. Было бы иначе, я бы, может, и выгнала Диму.

— Вы к Лиде, да? — спрашивает Катя.

Дима кивает и садится на стул у изголовья.

— Она под седативными, поэтому такая заторможенная. Но вы не обращайте внимания, она вас прекрасно слышит, — тараторит Катя, её голос сладковат, явно флиртует с мужем.

— Я не немая, вполне могу сама говорить, — отрезаю я хрипло, и Катя фыркает и замолкает, начав делать вид, что рассматривает пол.

Дима смотрит на меня. Он тянется рукой, но останавливается на полпути, будто боится, как я отреагирую на его прикосновение. Накатывает тошнота, но она не только физическая. Мне сложно представить, что Дима хочет мне сказать.

С одной стороны наличие соседок порядком раздражает. Они без перерыва обсуждают всё подряд. Тишина в палате наступает тогда, когда медсестра шикает, что пора спать. Но сегодня с утра я поймала себя на мысли, что подслушивание не даёт мне закопаться в самой себе, выдумывать страшные сценарии будущего. Так что в какой-то мере я им благодарна.

— Лида, как ты себя чувствуешь? — Дима осторожно, будто проверяя границы, тянется к моей руке.

Я отодвигаю ладонь, и он, не настаивая, отдёргивает пальцы, но в его взгляде скользит тень разочарования. Толмацкий поджимает губы, чтобы не сказать ничего лишнего.

— Сносно. Кровотечение замедлилось. Врачи говорят, кризис ещё не миновал, но прогнозы хорошие, — произношу с натянутым спокойствием.

— Нет, я хочу узнать, как ты.

Он всматривается в меня, ловит малейшие движения ресниц, губ. Будто не разговаривает, а бомбу разминирует, осторожно, с затаённым страхом, что одно неверное слово всё испортит.

— Не могу тебе сказать ничего хорошего, — отзываюсь сухо.

— Хочешь, я организую тебе отдельную палату? — предлагает с привычной деловой интонацией.

— Нет, спасибо.

— Почему?

— Я боюсь шевелиться. А переезд куда-то — риск. Раз уж ситуация выравнивается, пусть идёт как идёт.

Он кивает. На его виске дергается жилка.

— Ладно. Тогда… нужно что-то ещё, может?

— Ничего.

— Не кусайся, Лид. Я пришёл с миром. Переживаю за вас, — он опускает взгляд на живот, и это движение, делает воздух между нами гуще.

— А за Ольгу с её ребёнком не переживаешь? — произношу я спокойно.

Катя и другая соседка приподнимают головы, словно кто-то включил телевизор на интересной сцене.

— За них я переживать не должен. Ребёнок не мой.

— Ты так уверен в этом?

Он подаётся вперёд, в голосе появляется усталость и что-то похожее на злость.

— Ты сейчас помолчишь и внимательно меня послушаешь, хорошо? — говорит тише, но твёрже.

Толмацкий бросает короткий взгляд на соседок: те уже притворяются, что заняты телефонами, хотя каждая ухо навострила.

— С Филисовой у меня ничего не было. Я встречался с ней, чтобы выяснить, что произошло той ночью. Она подстроила это специально. И теперь пытается убедить меня в обратном. Я предложил ей сделать тест ДНК, но она отказывается. Стала бы она так делать, если бы была уверена?

Я слушаю, но слова его доносятся как сквозь вату. Всё звучит слишком складно. А ведь никто его к Филисовой не тащил силой. При его комплекции это смешно даже представить.

— У меня с Олей, то есть Ольгой, исключительно рабочие встречи были. Ни разу я не встречался с ней по вопросам, не относящимся к работе, — продолжает он, нервно постукивая пальцами по колену. — Да и зачем мне это? У меня есть ты.