И солнце взойдет. Он - Варвара Оськина

Намёк был понят мгновенно, и в распростёртого на столе мужчину полились новые пакеты плазмы да вазопрессоры, ну а из колонок громыхнуло знаменательное:

Ich will…

Первый надрез нашёл своё место от мечевидного отростка до пупка, откуда немедленно хлынула кровь.

Ich will…

Её было так много – уже тёмной, свернувшейся, – что Рене едва успевала осушать среди ошмётков кишечника доступное для обзора пространство.

Ich will…

Похоже, собрать этого человека заново будет действительно чудом.

Я хочу! Чтобы вы мне открылись

Я хочу! Чтобы вы мне верили на слово

Я хочу! Ловить ваши взгляды

Я хочу управлять каждым ударом сердца 25

То, что доктор Ланг откровенно наслаждался критической ситуацией, стало ясно уже на двадцатой минуте операции. Выверенные жесты были картинно красивы, шутки изящны, а ловкость, с которой он сшивал ткани просто блестящей. Его плескавшееся через край эго купалось во всеобщем напряжении и тревожности. Похоже, Ланг оживал в такой обстановке, черпал в ней силы и находил смысл влачить существование дальше, пробираясь меж унылых операций до очередного экстремального случая. Но самое безумное для Рене было в другом. Она никак не могла перестать сравнивать, ибо одновременно видела и не видела разницу между Чарльзом Хэмилтоном и Энтони Лангом. И если профессор, очевидно, приобрёл свою ловкость с годами практики и тысячами операций, то Ланг будто уже родился с подобным талантом и идеальным чутьём, – для своего мастерства он был почти кощунственно молод. При этом манера и жесты у двух хирургов оказались настолько похожи, что за следующие пару часов Рене почти уверовала в переселение душ.

Что сказать, подобное осознание чужой одарённости заражало опасным энтузиазмом, тем самым адреналином всемогущества. И, наверное, именно из-за этого Рене сделала то, за что её следовало бы выгнать с программы резидентуры прямо в ту же секунду, хотя она даже не поняла, как это случилось.

Всё шло хорошо, даже дрожавшие от напряжения отбитые пальцы почти не мешали – Рене лишь сильнее обычного стискивала инструмент. Негромко звучали команды, размеренно впрыскивались в лёгкие газы, а потом вдруг раздался отвратительный писк кардиомонитора. Ни один врач никогда не привыкнет к той внезапности, с которой порой наступает критическая ситуация. Вот и Рене, вздрогнув от неожиданности, посмотрела в операционное поле и внезапно поняла, что кровь повсюду: сочится из только что закрытых сосудов, выплёскивается прямо из тканей. Там, где ещё секунду назад было сухо, теперь наступил полный хаос.

– Я сам, – раздался резкий голос доктора Ланга, и Рене подняла руки, дав доступ.

То, что это разрыв аневризмы она поняла сразу, как и то, что времени у них почти нет. Зная, сколько крови уже потерял пациент, счёт шёл хорошо, если на пару десятков мгновений. Однако секундная стрелка в больших настенных часах уже описала полкруга, а проклятая аорта под искромсанными кишками не находилась. И Рене понятия не имела, как её собственное сердце не дрогнуло в панике, когда на мгновение она поймала взгляд доктора Ланга. Тот был пустой, словно где-то в другой реальности Ланг смотрел не глазами, а ощущениями сквозь нитрил тонких перчаток. А потом случилось и вовсе невероятное, когда Рене будто прозрела сама. Она видела в своей голове, как длинные пальцы медленно заскользили по темневшим от крови тканям в поиске той самой дыры, что утягивала на дно их пациента. Не касаясь, она чувствовала ладонями тепло лежавшего на столе тела, пока руки доктора Ланга медленно продвигались верх и чуть вправо. А в следующий миг Рене едва не вскрикнула от удивления. Она её видела! Точно видела, пускай и не своими глазами! Там! Чуть левее срединной линии, мимо которой скользнул указательный палец! Ланг ошибся лишь на миллиметр, но Рене знала точно – аорта там. Лежала, смещённая падением и множественными манипуляциями, которые уже перенёс пациент.

Чарльз Хэмилтон называл это инстинктом и, наверное, был как всегда прав, потому что назвать свой порыв как-то иначе Рене вряд ли смогла бы даже через десяток лет. А потому не задумываясь и без предупреждения она молча нырнула рукой в растянутую фиксаторами рану, на мгновение ощутила тепло чужих рук, прежде чем встретилась с совершенно бешеным взглядом доктора Ланга, а потом резко пережала аорту.

– Вот здесь, – тихо сказала Рене. – Сместилась.

Ну а в следующий миг пальцы едва не разжались, когда Рене с удивлением услышала свистящий шёпот:

– Пошла вон. – Она подняла растерянный взгляд, и Ланг проорал: – Я сказал вон!

Послушные чужой, давящей воле руки отдёрнулись сами, но глава отделения был готов и ловко перехватил взбрыкнувшую аорту. Рене же сделала шаг назад, потом ещё, споткнулась о лежавшие на полу кабели, налетела на подхватившего её доктора Фюрста и успела заметить, как пустое место заняла Хелен. Тряхнув головой, Рене пришла в себя. Господи! Что она натворила?!

Это было сродни наваждению. Доли секунды, за которые в операционной сначала случился кризис врачебный, а потом административный. Потому что нельзя вмешиваться в ход операции, если не просят. Потому что хирург здесь Ланг, а не она. Потому что её задача – чистое рабочее поле и ничего больше. Потому что подобное поведение – вопиющее нарушение правил, норм и уставов, не говоря уже о попранной гордости и поставленном под сомнение профессионализме главы отделения.

Рене тяжело выдохнула и прислонилась к холодной стене. Независимо оттого, была она права или нет, спасла или наоборот, чуть не убила несчастного пациента, ей следовало извиниться. Она выбрала не то место, не того человека и не тот способ, чтобы доказать Лангу свою компетентность. Хирургия не терпит выскочек. И потому, когда были наложены последние швы, а пациент отправился к ортопедам вправлять свои кости, она вышла в коридор, стянула перчатки и уже приготовилась было ждать главу отделения, но тут её резко схватили за руку. Рене дёрнули куда-то назад с такой силой, что с тихим возгласом она покачнулась, сделала неловкий шаг и тут же врезалась в перепачканный кровью хирургический халат. Повеяло ледяной мятой и антисептиком.

– Убирайся! – процедил Ланг, сдёрнув маску. Крылья его носа опасно затрепетали. – Убирайся прочь, и чтобы я тебя здесь больше не видел!