Зое Дженни - Зов морской раковины

– Это та девочка, которая вот уже несколько недель живет в долине, в амбаре у старухи? – спросил кто-то, и все взгляды вдруг обратились к Элизе. Те, кто стоял за полками, протолкались вперед и, вытянув шеи, с любопытством смотрели на девочку.

– Бедняжка, – возмущенно сказала одна женщина, – ее надо отвезти в детский дом, ведь старуха-то из ума выжила.

Остальные вторили ей, усердно кивая.

– Вечно бродит туда-сюда со своей трубкой, и еще неизвестно, чем она целыми днями занимается.

– Размышляет, очевидно, – снова раздался из-за полки первый голос.

Затем на какой-то момент все стихло. Это замечание сорвалось, словно лавина, которая все быстрее и быстрее, неумолимо катится с горы. Постепенно выражение лиц у всех изменилось, рты растянулись, и вдруг в магазине грянул лающий, долго не прекращавшийся смех. Смех сотрясал тело продавщицы, она вцепилась руками в прилавок, как будто ее выталкивали оттуда. Всякий раз, когда люди хотели отдышаться и смех, казалось, вот-вот уляжется, повторялся чей-то крик: «Она размышляет!» – и все снова взрывались хохотом, похлопывали себя по ногам и корчились, будто от боли. В этом издевательском смехе было столько злобы, что Элиза еще долго слышала его и потом, когда уже прибежала обратно к амбару и плотно закрыла за собой дверь.

Две недели Августа не могла подняться. На небольшой деревянной тумбочке миски и чашки оставляли следы, которые бессчетное количество раз наслаивались друг на друга: жидкость проливалась, когда бабушка дрожащей рукой ставила посуду обратно на тумбочку. Болезнь изнурила ее тело, и когда бабушка встала с постели, юбки висели на ней как спущенные паруса. С тех пор рюкзак больше не доставали из шкафа. Теперь Августа любила сидеть в кресле, которое Элиза каждое утро выносила на веранду, и смотреть на Семь Жеребцов. Она ждала вечера, того момента, когда в багряном свете заходящего солнца скалы снова превратятся в табун скачущих лошадей. Иногда скалы озарялись таким ярко-алым светом, что казалось, будто Жеребцы скачут, словно взбесившиеся; Элиза замечала тогда, что бабушка, ничего не говоря, слегка улыбалась. В такие минуты Элиза ходила по дому на цыпочках, боясь, что даже малейший шум может потревожить бабушку.

Дни были жаркими, движения бабушки стали еще более медленными, и Элизе одной приходилось выполнять всю работу в саду. В то время как бабушкины прогулки вокруг дома становились короче, Элиза с каждым днем удлиняла маршруты своих походов. Она ходила к реке, собирала камушки, насекомых, цветы. Одна ходила к дальнему клену, и, когда поднималась на плоскогорье, старый клен протягивал ей навстречу ветку, будто руку. Прислонившись к стволу клена и чувствуя спиной грубую кору, Элиза смотрела в полевой бинокль на долину. Она искала глазами амбар и видела бабушку, крошечную фигурку, которая сидела в своем кресле на веранде с пенковой трубкой во рту. Один раз она подняла руку, и Элиза подумала, что бабушка ей машет. Элизу веселило, что при помощи бинокля она могла увеличить бабушку или уменьшить. Она наклоняла бинокль – амбар с бабушкой и всей округой накренялся. Бинокль стал продолжением ее зрения, и ей представлялось, что теперь можно вертеть в разные стороны целой округой. Когда она быстро мотала головой, вся местность за стеклами бинокля расплывалась: амбар, Семь Жеребцов, деревья таяли, будто состояли из бесчисленных мельчайших цветных частичек, которые смешивались друг с другом.

Вечером бабушка брала со стола большую витую раковину тритона и вставала наверху, под навесом. Обхватив раковину обеими руками, она дула в ее кончик, отшлифованный как мундштук, словно в трубу. Низкий пронзительный звук разносился по всей долине и поднимался к клену на плоскогорье. Для Элизы это было сигналом к возвращению домой. Давным-давно эту раковину привез из плавания по южным морям дедушка, и Августа рассказывала, что островитяне использовали ее для того, чтобы подавать друг другу сигналы на большом расстоянии. Элизе нравилось брать в руки белую раковину. Она дивилась ее шершавой поверхности, спиралеобразным бороздкам и в то же время совершенно гладким перламутровым стенкам внутри, которые в зависимости от падавшего света переливались розовым и голубым. Элиза прикладывала раковину к уху и слышала, как шумит кровь. Но шум этот, казалось, исходил не из нее, словно не принадлежал ей, он был очень далеко, в будущем, и пробуждал в ней желание прийти туда, в будущее.

Элиза думала, что внутри каждой вещи обитает что-то живое. Камешки, комья земли и даже воздух представлялись ей существами, которые были связаны друг с другом; она часто думала об этом, лежа на скале у реки или на поляне, опустив голову в траву.

Когда смеркалось, зов морской раковины был мостиком из ее одиночества, он снова возвращал ее к бабушке в амбар. Поначалу Элиза была рада слышать этот сигнал, но потом он чаще прерывал ее прогулки, – низкий, всё заглушающий звук накрывал всю долину как сеть, которую закидывала бабушка, чтобы поймать ее. Элизе казалось, что с каждым днем зов становился все громче и настойчивее, как будто бабушка знала, что Элиза бежала от него.

По утрам, как светало, от дома к дому ездил маленький желтый автобус, который отвозил детей округи в школу. Теперь он делал остановку перед амбаром; в автобусе всегда были крики и битва за места у окна. Чем больше детей садилось в автобус, тем сильнее он раскачивался, проезжая по тихим улицам, и водитель напрасно призывал к порядку. Когда автобус наконец подъезжал к зданию школы, на сиденьях была всеобщая свалка. Девочка, которая сидела с Элизой за одной партой, на второй день учебы положила поперек парты линейку. «Это граница, – сказала она. – Никогда не переходи через нее. Все знают, что твоя бабушка рехнулась». Затем она отвернулась и больше на Элизу не смотрела.

Элиза наблюдала за тем, как между учениками завязывается дружба. Кто к какой компании принадлежит, определилось в первые же недели; ученик, оставшийся один, обычно оставался в одиночестве навсегда. Одиночки не выходили на переменах вместе с другими во двор, они бродили по коридорам и ждали звонка на урок, чтобы снова вернуться в класс. Сыновья дворника развлекались тем, что заходили на переменах в здание школы, ловили первого попавшегося, оттаскивали его к кустам во дворе и спокойненько избивали. Потом им пришло в голову требовать у своих жертв деньги в качестве платы за то, чтобы их на месяц оставили в покое. В первый день каждого месяца братья, как ловцы, становились справа и слева от входа в школу и требовательно вытягивали руку перед теми, кто должен был им заплатить. Их отец каждое утро на первом этаже школы раздавал пакеты с молоком. На нем был синий рабочий комбинезон, как у механиков в гаражах или на бензоколонках. Каждый ученик, подходивший за молоком, опускал голову под взглядом его маленьких сверлящих глазок, брал пакет и как можно скорее отходил. Никто не сомневался в верности слухов о том, что однажды дворник откусил одному ученику мочку уха.