Евдокия Нагродская - Гнев Диониса

Я решительно вхожу в подъезд, поднимаюсь по лестнице.

Во мне кипит злость. Я швыряю шляпу, жакет и сажусь к мольберту.

Минута, и он бросается к моим ногам.

— Тата, Тата, прости. Я так измучился ревностью, Пойми же, я так люблю тебя!

Он прижимается головой к моим коленям.

Я с ним совершенно потеряла всякую волю. Мне бы прогнать его — обидится, а я глажу его волосы.

— Ты простила? — говорит он радостно, охватывая меня руками.

— Нет, и не прощу, — отвечаю я улыбаясь. — Если бы ты дал себе труд подумать, что ты мне наговорил. По-твоему выходит, что я готова броситься в объятья первого встречного, с первого взгляда!

— Да ведь ты сама мне сказала, что ты там, в вагоне, почувствовала ко мне страсть, а ведь я тогда был для тебя «первый встречный». Ведь ты меня не знала, — говорит он тихо, глядя мне в глаза. Я молчу. Мне горько — ведь это не правда! Я нашла в нем воплощение типа, нравящегося мне, я нашла свой идеал красоты. Я это говорю ему. Он грустно качает головой. — Да, Тата, но это только страсть — она проходит. Я уже чувствую, что твоя страсть слабеет, А я? Я отдал тебе все мое сердце, всю мою жизнь. Ты для меня не только женщина, а все в жизни. Тата! Я сойду с ума, если потеряю тебя! Я хочу, чтобы ты любила немного и человека во мне. Тата, жизнь моя, полюби меня, хоть немного полюби! Я не могу жить без этой любви!

Он поднимает голову, ресницы его мокры — эти длинные, загнутые кверху ресницы, я их целую — они так красивы.

Мы еще сидим в той же позе. Стемнело, и не стоит начинать работать. Входит Васенька, Старк медленно поднимается с колен.

— Не беспокойтесь, прекрасный Дионисий, — говорит Васенька, пожимая ему руку. — Погода отвратительная и, если мамаша позволит, я затоплю камин и сварю вам пуншу.

Мы принимаем его предложение с удовольствием, так как чувствуем, что озябли.

Лицо у Васеньки очень веселое, он потирает руки.

— Чего вы радуетесь, Вербер? — спрашивает Старк, — Пока вас не было, я тут днем поразвлекся.

— Чем же?

— А вот расскажу, когда пунш сварю, — говорит Васенька, растапливая камин.

Я уютно усаживаюсь на тахте между множеством подушек и подушечек. Старк полулежит рядом, прислонившись к моему плечу.

Васенька разлил нам пунш и усаживается со стаканом в руках на низком пуфе у камина.

— Хорошо так посидеть с добрыми друзьями у камина. Тепло, уютно, «посторонние элементы» не лезут… ваше здоровье, мамаша!

— Ваше, сынок. Были ли вы паинькой в мое отсутствие?

— Ну, это — на чей взгляд! Я вам говорю, что я развлекался.

— Чем?

— А вы, мамаша, ругаться не будете? — спрашивает Васенька, охватывая руками свои острые колени и собирая лицо в мелкие морщинки.

— Ну! Он опять что-нибудь натворил! — говорю я с беспокойством.

— Если вы уже заранее взволновались, то я ничего не скажу.

— Вы должны рассказать, Васенька! Вы что-нибудь наделали ужасное.

— Ничего особенного: столкновение с посторонними элементами.

— Да будете вы говорить или нет!

— Прекрасный Дионисий, попридержите мамашу и присмотрите, чтобы она в меня не запустила подушкой!

Я порываюсь вскочить, но Старк со смехом удерживает меня, Его смех всегда как-то отдается во всех моих нервах — его веселье ужасно заразительно, — и я, упав грудью на его колени, хохочу сама и говорю:

— Васенька, я не трону вас. Сознавайтесь, что вы наделали!

— Ничего особенного — побеседовал по душам с соотечественником.

— С каким соотечественником?

— Почем я знаю. Высокий такой, в сюртуке, морда глу-у-пая и в галстуке булавка: подковка с бирюзой! Как увидал я эту подковку, сразу понял, что дурак!

— Сами вы дурак!

— Э, мамаша — нет! Если уж пускаться в элегантность, так имей вкус, Спросите вон Дионисия, наденет он такую подковку?

Я начинаю злиться — Старк хохочет.

— А надел бы, — хладнокровно продолжает Васенька, — вы бы тут же к нему всякую любовь потеряли.

— Вам говорят! К делу!

— Увидел я эту подковку, скосил на нее глаза и молчу. Он мне по-французски: «С кем имею честь?..» А я ему по-итальянски: «Не говорю по-французски». Он мне по-французски: «Мне нужно видеть госпожу Кузнецову». А я ему по-итальянски: «Она ушла гулять». Он мне по-французски:

«Я вас не понимаю», а я ему: «А я вас не понимаю». И все это, мамаша, удивительно вежливо. Я бы его вежливо и спровадил, да он сам невежа. Смотрел, смотрел на меня, да и бормочет по-русски; «Экий дурак!» «От дурака и слышу!» — отвечаю я ему тоже по-русски и принимаюсь свое дело делать, «Милостивый государь, — говорит он мне, — вот моя карточка». «Дуэль, — говорю, — хороши, только я еще не заказал своих с герцогской короной».

Он сейчас и смутился. «Нет, — говорит, — это я даю вам карточку для передачи Татьяне Александровне». «Ну, так отдайте, говорю, прислуге, а сами проваливайте с Богом».

Туг он и запетушился: «Кто вы, — говорит. — милостивый государь?» А я говорю: «Сожитель Татьяны Александровны!» Если бы вы видели его рожу!

— Вербер! Да как вы смели!

— Не горячитесь, Дионисий, вот я вижу, и у вас испорченное воображение!

— Что?

— Да вы слушайте дальше. Он обалдел и бормочет: «Этого не может быть!» «Как не может быть, — обижаюсь я, когда я живу у Татьяны Александровны! Ем, пью, работаю, даже ночую иной раз у нее на кухне!» «Ах, — говорит он, — а я…» Вдруг я начинаю в него пристально вглядываться, встаю со стула и ору: «Да вы, кажется, милостивый государь, поняли слово „сожитель“ в грязном смысле! И вы смели подумать это про Татьяну Александровну! Вы решились оскорбить ее таким гнусным подозрением! Уйдите, уйдите, милостивый государь, у вас испорченное воображение!» Тут он стал пятиться к дверям и ушел.

Трус паршивый!

— Он принял вас за сумасшедшего, — помирает Старк со смеху, но я недовольна.

Что это, в самом деле, за глупые шутки!

— Давайте мне хоть карточку, — говорю я сердито.

Васенька роется на столе и подает мне:

«Виктор Петрович Сидоренко». Вот уж некстати.

Сидоренко опять приходил сегодня, не застал и оставил записку, в которой спрашивает, когда я буду дома.

— Надо принять его — делать нечего, — вздыхаю я, Я сижу на постели и ем виноград. Старк облокотился рядом со мной на подушку и держит передо мной тарелку с фруктами.

— Конечно, прими, — говорит он.

— Как это ты не ревнуешь — удивительно! Я наклоняюсь и кладу ему в рот виноградинку. Он задумчиво качает головой, держа ягоду в своих белых, крупных зубах.

Эти белые зубы между яркими губами так красивы, что я наклоняюсь и беру из них ртом виноградину.

— Милая, — шепчет он, прижимаясь ко мне. — К нему я не ревную, нет, совсем не ревную. Я вовсе не глупый ревнивец, я не ревную без разбора… Ты сама понимаешь это, Тата. Я иногда тебя ревную к себе самому!