(не)вернуть. Цена искупления - Анна Гранина

class="p1">Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох, пытаясь успокоиться, пытаясь собрать волю в кулак. Моё сердце всё ещё колотится так, словно пытается вырваться из груди, дыхание сбивчивое, поверхностное. Ладонь инстинктивно ложится на живот, где Надюшка тихо отзывается движением, напоминая мне, ради чего я должна быть сильной. Ради чего я должна собраться и что-то сделать.

«Мы справимся», — шепчу я почти беззвучно, будто это обещание, данное самой себе и своей нерождённой дочке. Я не могу поддаться панике.

Я снова смотрю на экран телефона. Время идёт слишком медленно, а тревога становится невыносимой. В голове хаос, но в сердце уже появилось чёткое решение. Я не могу ждать и мучиться, я должна действовать сейчас. Я должна довериться Максу, несмотря ни на что, потому что он — единственный человек, который точно сможет мне помочь, единственный, кто всегда защищал и будет защищать.

Я сжимаю телефон сильнее, как будто боюсь, что он может исчезнуть или сломаться. Нерешительность отступает, остаётся лишь холодная, жёсткая необходимость действовать.

Я нажимаю на вызов. Палец дрожит, сердце бьётся так громко, что в ушах стоит шум. Макс — это единственное имя, которое сейчас вселяет в меня надежду и даёт хоть какое-то чувство защищённости.

И когда на другом конце слышится первый гудок, я снова задерживаю дыхание. Внутренне молюсь, чтобы он ответил сразу же. Чтобы я услышала его голос, чтобы этот голос снова стал моей опорой и защитой.

Пожалуйста, Макс, ответь скорее…

Автор-прогульщик принес наконец-таки проду! Понять простить. Сыну 13 лет праздновали) Мамка кормила армию подростков) Завтра прода нужна, м?

Глава 24.

Вика.

Я набираю номер Макса почти на автомате. Пальцы так сильно дрожат, что приходится зажать телефон двумя руками, чтобы удержать его. Сердце вырывается из груди, стучит так громко, что я не сразу слышу гудки. Один, второй, третий…

— Вика? — голос Макса звучит резко и встревоженно. Он сразу чувствует, что что-то не так. — Что случилось?

— Макс… — я пытаюсь вдохнуть, но воздух застревает в горле, превращаясь в болезненный ком. — Макс, пожалуйста, приезжай скорее…

— Что с тобой? — он повышает голос, и я почти вижу, как он поднимается со своего рабочего кресла, напряжённый, сжатый, готовый бежать в любую секунду. — Вика, ты можешь объяснить нормально, что произошло?

— Я… — слова путаются, сбиваются в кашу из страха и растерянности, — кто-то… здесь был… Макс, я очень боюсь…

— Кто был, Вик? — он говорит уже совсем тихо, отчётливо, спокойно, пытаясь взять мои эмоции под контроль, — врач? Медсестра?

— Нет… Не знаю, — я почти всхлипываю, с трудом удерживая слёзы, — кто-то чужой. Он угрожал… тебе, нам… Надюшке…

Макс на секунду замолкает, и его молчание кажется мне вечностью. Потом его голос звучит твёрдо, властно, но спокойно:

— Вика, сиди на месте, там охрана. Я выезжаю прямо сейчас, слышишь? Через двадцать минут буду у тебя. Слышишь меня?

— Да, слышу, — шепчу я, и на мгновение успокаиваюсь, чувствуя в его голосе ту силу, которая всегда меня спасала. — Только быстрее, пожалуйста.

— Я уже еду, — он бросает эту фразу резко и уверенно, как обещание, и отключается.

Я опускаю телефон на кровать и смотрю на дверь. Она кажется хрупкой, будто сделанной из картона. За ней — неизвестность. За ней — снова шаги. Лёгкие, неуверенные, но приближающиеся. Сердце снова начинает биться чаще, Надюшка вдруг резко пинается, и я инстинктивно кладу ладонь на живот, стараясь её успокоить.

— Тихо, малышка, тихо, — шепчу я почти беззвучно, пытаясь убедить в этом не столько её, сколько саму себя.

Шаги за дверью останавливаются. Я напрягаюсь, сжимаю край одеяла. Дверь медленно открывается, и я чувствую, как кровь отливает от лица.

— Ну и что за ужас тут у вас творится?! — в дверях возникает знакомая растрёпанная макушка Оли, и она, нелепо балансируя на костылях, начинает двигаться ко мне, размахивая огромным пакетом. — Где моя звёздочка сахарная? Я тут ей пирожных притащила, а у вас мордовороты какие-то коридор караулят! Я их чуть костылём не огрела! Что происходит?

Я не сразу осознаю, что это Оля. Не сразу осознаю, что это знакомый голос, знакомое лицо, и только когда она наконец подходит вплотную к кровати и, выронив костыли, плюхается на край матраса, я понимаю — это она. Моя Оля. Живая, настоящая, сумасшедшая, но такая родная.

— Оля… — я начинаю плакать, сама того не замечая, слёзы текут, горячие, солёные, неконтролируемые, — Олечка…

— Эй-эй, тихо! — её голос резко меняется, становится мягким, почти нежным, и она обнимает меня, неуклюже прижимая к себе одной рукой, потому что во второй всё ещё держит пакет с пирожными. — Вика, солнце моё, ну ты чего? Я уже здесь. Всё, тихо-тихо, я здесь, слышишь? Что скучала так?

Она гладит меня по волосам, по спине, и я наконец перестаю вздрагивать. Надюшка тоже затихает, будто чувствует, что теперь мы не одни.

— Ты как вообще сюда попала? — спрашиваю я, глотая слёзы, уже почти улыбаясь, чувствуя тепло её объятий, её знакомый запах духов и сигарет, которые она обещала бросить лет десять назад.

— Как-как, — возмущённо фыркает она, отстраняясь и сердито глядя на меня, — костыли мои видишь? Я на них, между прочим, чуть ли не бегом сюда ковыляла. Еле выбралась из дома, такси заставила меня прямо к входу подвезти, а тут твои амбалы на входе, понимаешь ли, меня не хотели пускать. Вот ведь козлы! Так бы и врезала им! Ты мне потом объяснишь, откуда у тебя такая охрана и почему она такая идиотская, ладно?

— Да… — киваю я, вытирая мокрые щёки ладонью, — ладно. Я так рада тебя видеть.

— Конечно, рада! — снова вспыхивает она, а потом заглядывает в пакет и торжественно вытаскивает оттуда коробку с пирожными. — Вот, спасаю тебя от больничного супа! Специально выбирала с кремом, чтобы сразу прилипло куда надо. А то худущая такая ты… — трогает мои впалые щеки, — капец… я сама на больничных харчах чуть не подохла. Спасибо доставки есть.

Я улыбаюсь, ощущая, как напряжение постепенно отпускает. Она разворачивает коробку и ставит на тумбочку, а я, чуть успокоившись, начинаю рассказывать ей