Что, если? (СИ) - Резник Юлия

– Добавь в чай сгущенки.

Организму нужна глюкоза. Имане и хорошо, и все так же странно от того, что кто-то трудится с ней плечом к плечу. Особенно удивляет, что ей даже ничего просить не приходится, они сосуществуют как единое целое.

– О чем думаешь? – спрашивает Имана, когда они с Глуховым, выключив свет, устраиваются на кровати. Метель к ночи стихает, в окошко проникает серебряный свет луны. Хорошо – сонно, томно…

– О том, приедут ли за нами завтра.

– Приедут.

– Ты как будто не рада?

– Я немного боюсь, – шепчет Имана.

– Кто? Ты? – Герман, у которого она лежит на груди, чуть сильнее сжимает руки вокруг ее талии: – Я не верю.

– Зря. Меня действительно страшит неизвестность.

Она знает, чувствует, что и его тоже. Особенно потому, что…

– Да уж будет обидно сдохнуть, когда я, наконец, тебя встретил.

Пальцы Глухова привычно ложатся на щеку, смещаются вверх, ощупывают надбровные дуги и соскальзывают на висок.

– Смерть ничего не сможет поделать…

– С чем?

– С... вот этим, – смущаясь, Имана утыкается носом в его подмышку. И уже оттуда развивает мысль: – Ни погасить, ни ослабить, ни отнять.

– Значит, – Глухов тоже делает паузу, – это навсегда?

– Все в наших руках.

– Значит, навсегда, – безапелляционно заявляет он. – Никуда я тебя не отпущу. Никому не отдам. Ты моя девочка. Повтори. Ну! Ты моя девочка.

Он лихо их переворачивает. Меняет местами, нависает сверху, но не торопится что-то делать. Просто вглядывается в слегка поблескивающие в темноте глаза. Что там в них – ему не разобрать. Но с другой стороны, все что нужно, они уже проговорили.

Имана обхватывает руками его шею и легонько на себя тянет.

– Нет, малыш. Стой.

– Что не так?

– Все примерно. Я не хочу, чтобы твой первый раз прошел так… На чужой замызганной постели… Когда я не разобрался с прошлыми отношениями и… вообще.

Имана задумчиво гладит короткий ежик у Глухова на затылке. Пальцы скользят, впитывают его тепло. Она может сказать, что для нее это все людское не имеет никакого значения. Что она в принципе мыслит не так, как большинство женщин. Другими совсем категориями. По меркам души он – ее. Остальное вообще неважно. С другой стороны, если ему все именно так видится, если, по его мнению, в ожидании имеется некий смысл – пусть.

Герман осторожно перекатывается на бок. Они с Иманой лежат лицом друг к другу. Лунный свет становится ярче, потому что луна, сместившись, заглядывает прямо в окно. Разбавляет сумерки. В которых они не спят. И все смотрят друг на друга. А когда этого становится мало, Имана делает глубокий вдох и будто вскользь касается груди Германа. Вдох – выдох. Пока дыхание полностью не синхронизируется, сливаясь в одно. Теперь можно двигаться дальше. Не отрывая глаз, девушка смещает руку Глухову на живот, который запросто считывает беззвучный посыл и зеркалит ее движение. Вдох животом, шумный выдох ртом… Долго-долго, пока в теле не начинает ощущаться нечто странное. То, что потом вполне можно визуализировать искрящимся потоком энергии, перетекающим от тела к телу.

Под сильным взглядом матерого хищника некуда спрятаться. Да и желания прятаться нет. Напротив. Имана открывается, обнажается перед ним как никогда. Выворачивает душу, все, что в ней есть или когда-либо было. Никто еще и никогда не видел ее так, как он… Никто ее не знал. А она сама еще никого так не любила.

Боясь спугнуть этот момент, Имана осторожно обвивает руками шею Глухова. Так сердцем к сердцу… Дальше. Она не стремится к чему-то конкретному. Она понятия не имеет, как доставить ему или себе удовольствие. Она просто отдает всю себя – бесконечно ему доверяется. И это что-то большее, чем секс. Намного-намного большее.

Имана останавливается, только когда начинает казаться, что ее тело просто не выдержит этих чувств. Прикрывает глаза. Дрожащая, прижимается к нему сильней и постепенно успокаивается, проваливаясь в дремоту.

Утром Имана просыпается раньше Германа. Осторожно выбирается из-под одеяла. Но он, не будь собой, тут же вскидывается, что-то бормочет сонный...

– Давай еще поспим, Снежка… Я пипец как вымотался.

– Поспи.

Глухов переворачивается на бок и в одну секунду вырубается. Имана залипает на его лице. Ведь только спящего она может разглядывать его сколько угодно. Щетина у него растет быстро. Какие-то два дня прошли с тех пор, как он брился в последний раз, а его щеки заросли, как у басурманина. Имана улыбается, осторожно касается пальцами кожи вокруг рта – та раздражена и саднит. Но ей почему-то нравится. Все-все нравится. Никогда еще она не была так счастлива. И может, поэтому еще никогда ей не было так страшно.

Умывшись, девушка в одиночку обходит стадо. Подсыпает изголодавшемуся оленю рыбы. Ягель зверь выел уже подчистую, и по-хорошему со стоянки надо сниматься. С этими мыслями она устремляется обратно к балку, когда на горизонте появляется сразу несколько снегоходов. А вместе с ними и такой лютый страх, что ее немного ведет. Имане даже приходится привалиться к стене, чтобы устоять на ногах. И сколько она так стоит, прежде чем ее не окликают – неясно.

– Эй, малышка… Ты чего?

– Ничего. Ты видел? Там за нами приехали. Я же говорила.

– Хм… Да? Ну, тогда надо встречать гостей. А ты беги в дом, погрейся.

Герман уходит. Но Имана и не думает сходить с места. Она с жадностью наблюдает за тем, как снегоходы останавливаются. Как с них спрыгивают знакомые ребята. И окружают… Как Михалыч собственной персоной принимается о чем-то с Глуховым спорить. Но чем больше тот гнет свое, тем сильней Герман злится. И тогда начбез что-то тычет ему в лицо. И одновременно с этим кто-то совсем рядом выплевывает:

– Ни с места, Малышка. Ты даже не представляешь, как мне тебя сейчас хочется пристрелить.

Имана прикрывает глаза. Кусочки пазла складываются в голове в довольно неприглядную картину. И потому она медленно-медленно поднимает руки и выставляет перед собой во всем знакомом жесте.

– Все не так, как кажется, – выталкивает она и размыкает ресницы, чтобы натолкнуться на пустой, лишенный всяких эмоций взгляд Глухова.

Глава 18

– Не могу поверить, что все закончилось! Что ты здесь, со мной. Живой! Что все хорошо! – живот обжигает чередой быстрых жалящих поцелуев. Глухов бесцеремонно оттесняет лежащую у него на коленях женщину и встает. Ее прикосновения ему невыносимы. Ему теперь все, на самом деле, невмоготу. И непонятно вообще зачем…

Герман подходит к бару, наливает коньяка на два пальца и, отвернувшись к окну, опрокидывает в рот, не поморщившись. Как лекарство.

– Гер, малыш…

– Не сейчас, Елена, – рявкает он.

– Эй! Да что с тобой?! Я два дня сама не своя, не знала, что думать…

– Не преувеличивай. Виктор Палыч передал Михалычу, что мы живы, еще в четверг.

– И что?! Думаешь, я сразу успокоилась? Да как бы ни так! Ты остался наедине с убийцей!

Глухов сглатывает. Прячет сжимающиеся от бессилия кулаки в карманы. Потому как ну что тут скажешь, если он сам ни черта не понимает! Даже теперь, когда голова более-менее остыла. Когда ему удалось достать себя из-под лавины чувств и кое-как собрать по кусочку?

– А я тебе говорила! Она никогда мне не нравилась.

– У-у-у-у, – доносится вой с улицы.

Три дня прошло. Всего какие-то три дня, а он как будто несколько жизней прожил.

Герман распахивает окно и выходит на террасу.

– Эй! Ты куда? Гер, мы же разговариваем!

– Нужно мозги проветрить.

Он старается хотя бы ей не грубить. Потому что нет вины Елены в том, что он свалял дурака. Он! Это же надо – встрять вот так. Позволить какой-то соплячке себя провести. В его-то годы. При его опыте… Да он же, сука, теперь тупо профнепригодный!

Не разбирая дороги, Глухов идет вперед. Перед глазами стоит физиономия Михалыча.

– Она встречалась с Бутовым. Получала указания от его начбеза. Да я почти уверен, что это Имана вывела из строя систему вертолета…