Моя Мия. На осколках первой любви (СИ) - Коваль Лина

– Нет, – поспешно машу рукой и виновато смотрю в окно.

Дёрнул же чёрт ляпнуть такое?

– Надо сказать, я вообще удивлена. Ольга Львовна предупреждала, первый семестр может идти процесс адаптации, но что это начнётся со второго… мы никак не ожидали.

– Да всё нормально, мам. И психологиня твоя права. Первое время было тяжеловато, сейчас всё как по накатанной…

Про себя усмехаюсь, как по накатанной я сваливаюсь прямо в ад!

– Ладно, девочка моя любимая, – гладит по голове мама. – Если будут проблемы, ты ведь мне расскажешь?

– Конечно.

Складываю трясущиеся руки на груди.

– А как со Львом?

Выдыхаю резко, радуясь внезапной смене темы.

– Отлично, – становлюсь жизнерадостной. – Лёва классный. Порядочный и добрый. Помогает, если нужно.

Мама вдруг отворачивается, расстроенно вздыхает и поглаживает живот.

– Не понимаю. Ты своего парня описываешь или почтальона Печкина?! На влюблённость это не похоже.

Молча опускаю глаза, теребя подол футболки.

– Крошик, – обращается мама ко мне детским прозвищем. – Без уважения зрелой любви не бывает, но есть и обратная сторона: одно лишь уважение – это ещё нелюбовь.

– Да я понимаю, – киваю.

– У меня ведь был такой опыт… – вспоминает она.

– Вова, кажется? – вскидываю на неё взгляд. – Я помню.

– Да, – говорит мама чуть ли не шёпотом Всё потому, что отец не любит, когда в доме поднимается эта тема.

Обнимаю маму крепко и хотя бы на время успокаиваюсь.

– Я думала, вам с папой нравится Лёва, – поджимаю губы.

Мамочка обхватывает мои плечи и заглядывает в моё лицо. Гладит по щеке.

– Главное, чтобы он нравился тебе, дочь.

Резко поворачиваюсь к хлопнувшей двери.

– Миюха, – задыхаясь кричит Эмиль. – Там к тебе.

– Сам ты Миюха, – весело кидаю в брата диванной подушкой и бегу встречать Юльку, которая обещалась прийти на обед, чтобы поболтать.

Но оказавшись в коридоре, глохну и оттягиваю футболку для приличия…

‍– При-вет, – шепчу.

Приподнимаю брови, разглядывая Мирона. Я правда-правда скучала.

Тепло улыбаюсь... пока не замечаю холодности в его взгляде. А когда мой бывший друг хватает меня за локоть и тащит в подсобку под лестницу, вовсе задыхаюсь от возмущения.

– Куда ты…

– Надо поговорить.

– Ты не считаешь, что зачастил с этим желанием?

– Лучше не выводи, – мрачно цедит Громов и, захлопнув дверь подсобки, зажигает лампочку на низком потолке.

Украдкой окидываю взглядом спортивную фигуру, длинные ноги, плоский живот и вздымающуюся грудную клетку, а потом замечаю синяк на лице и нервно сглатываю слюну.

Бедненький мой!..

В левой руке у него замечаю обычный прозрачный файл. Мирон, увидев направление моего взгляда, демонстративно трясёт содержимым.

– Узнаёшь?

Сужаю глаза, чтобы распознать… лист из именного блокнота Мии Алиевой.

– Что это?

– Так узнаёшь или нет? – спрашивает так, словно у него пар из ушей сейчас повалит.

– Ты ведь знаешь, что это мой блокнот?

– Конечно, – кивает он и сжимает зубы до отчётливого хруста. – Зачем ты это сделала?

– Что именно?

– Зачем заказала этот баннер с изображением Лады? Опять мне назло?

Его бешенство передаётся мне молниеносно. Словно от дикошарого бурундука.

– Ты дурак, – сдвигаю брови и отталкиваю его, впечатывая в дверь. – Сдались вы мне оба.

– Мия…

– Ты не в себе, Громов. Мне нет никакого дела ни до тебя, ни до твоей Миловановой.

– А это, – сотрясает пакет, – тогда, как оказалось в рекламном агентстве?

Приглядываюсь.

На листке та самая фраза с баннера: «Дашь мне в ротик?», написана… будто бы моей рукой.

Чёрт.

Снова аноним? Сколько можно?

– Мия, это ведь твой почерк? – надвигается.

– Похоже на то… – равнодушно отзываюсь.

Мир стихает, а потом громко матерится и запрокидывает голову назад.

– Я в шоке с тебя, – начинает произносить. – Ну, ладно, у вас с Ладой антипатия. Я всё понимаю. Но рекламный щит… ты о её родителях подумала? Каково им будет?!

Слёзы застилают глаза. В груди проклятый ступор. Так всегда бывает от несправедливости.

Немного погодя, делаю слабые попытки оправдаться:

– Мир... Это не я! Клянусь тебе, что не имею к этому никакого отношения.

– А это что? – тычет мне в лицо полупустым файлом для документов.

– Не знаю... – теряюсь так, что голова кружится.

– Не знаешь? – язвит.

– Нет, – зажимаю рот двумя руками и реву навзрыд, не стерпев разочарованного взгляда.

Пытаюсь объясниться обрывками:

– Меня кто-то подставляет. Угрожает... Я запуталась. Не понимаю, что происходит...

– Подставляет? – хмурится Громов.

Слова не могу сказать больше. Начинается реальная истерика. Через несколько часов мне нужно быть на благотворительном вечере с Лёвой. Светящейся, в красивом платье и желательно без мешков под глазами. А я рыдаю в подсобке оправдываясь.

Просто ужасно!

– Это же я, Мир. Неужели ты думаешь, что я на такое способна?

Широкие плечи опускаются, он резко притягивает меня к себе. Утыкаюсь в тёплую шею мокрой щекой и жадно дышу.

– Хорош уже, не реви. Растаешь.

– Ты мне веришь? – спрашиваю тихо и жду ответа. Вся моя жизнь висит на волоске.

Потому что если даже Громов мне не верит, то как вообще дальше...

– Веришь? Ну?

Отклоняюсь и заглядываю в прозрачные глаза, хаотично награждающие моё лицо жадным вниманием.

– Если не веришь – уходи, – срываюсь. – Все уходите!

– Успокойся, – прижимает меня к двери, фиксируя ногами мои ноги.

Дышим оба натянуто.

По венам дрожь. От него снова пахнет так, как раньше. Любовью. Моё персональное счастье — этот аромат.

На секунду теряюсь, но потом снова пищу, пытаясь выскользнуть из-под сильного тела:

– Скажи сейчас.

– Блядь, – морщится он. Я взмокла вся, футболка задралась до трусов, а Громов такой же уравновешенный. – Я тебе верю. Угомонись уже, а? – рычит. – Дай подумать. Мия.

Затихаю, всё ещё вжимаясь в его шею лицом. Пошевелиться боюсь, нравится что вот так... он вокруг, повсюду. Но моё имя, а не привычное «Карамелина», чуточку отрезвляет.

Всё закончилось.

Мы другие.

Опять пустота и ни-че-го!

– Где у тебя этот блокнот? – спрашивает он, словно внимательно считая по порядку слёзы на моём лице.

– В комнате. На полке над письменным столом.

– Пошли, – резко отклоняется и, ухватившись за мою талию, сдвигает в сторону. Заметив голые ноги, откашливается.

Затем тащит за собой как безвольную куклу. Оказавшись в розовой комнате, Мирон скидывает всё содержимое с полки и находит злополучный блокнот.

– Ты кому-нибудь его давала? – начинает допрос, не обращая на меня внимания.

Изучает тонкие листы.

– Нет, он всегда был здесь.

– Кто именно тебе его подарил?

– Я не знаю, – мотаю головой. – Он был на столе в клубе в ту ночь, наверное, кто-то из девчонок, но они все до одной говорят, что не дарили.

Мирон пристально изучает каждую страничку блокнота. Хорошо хоть я, как обычно это бывало в детстве, не исписала его именем все до одной.

– Смотри, – говорит он, показывая мне разворот в середине, внизу которого мелкий, противный шрифт. – Это название типографии.

Отодвинув блокнот, извлекает из заднего кармана телефон и хаотично водит по экрану пальцем. Раздумывает. Жадно слежу за мужскими руками, пока он не засёк.

– Это в области. Пятьдесят километров отсюда, – наконец-то сообщает, а потом предлагает. - Скатаемся?

– Сейчас? – округляю глаза.

– Нет, следующим летом. Поехали, – кивает в сторону моего шкафа.

– Ты что? – подозрительно щурюсь. – Декстер Морган?!

– Поехали, – повторяет упрямо.

Озираюсь, чувствуя в груди сначала лёгкое смятение, а затем накрывающую волну азарта вперемешку с предвкушением.

– У меня приём в администрации. Лёва ждёт, – разглядываю свой идеальный маникюр и медленно произношу. В основном для приличия и из уважения к своему парню.