Это не любовь (СИ) - Шолохова Елена

Вот он хотел бы избавиться от этой унизительной зависимости, хотел бы выкинуть её из головы – да никак. Разве это нормально? Притом, что это никакая не любовь. Любовь – это уважение, восхищение, это желание быть вместе всегда. Как там говорят? Жить вместе долго и счастливо и умереть в один день. У него нет такого желания! Как нет ни уважения, ни восхищения. А что есть – так это лишь влечение, дикое и необузданное, перед которым он вдруг оказался совсем беспомощен. Нет, это не любовь.

И всё же, если её отчислят, то, возможно, они больше не увидятся. И от этого противно холодело внутри вопреки собственным увещеваниям.

Может, тогда просто стоило уступить желанию? Последовать совету Уайльдовского Генри Уоттона? Может, и вправду единственный способ избавиться от соблазна – уступить ему?

Но Анварес, содрогнувшись, тотчас отверг эту преступную мысль. Лучше уж мучиться какое-то время, чем поддаться пороку, замарать честь и достоинство и потом всю жизнь с этим жить. Так что нет. Нет, нет и нет!

Однако и отринуть её и все мысли о ней он не мог. Даже не потому что не хотелось. Просто в этих её неприятностях была его вина. Да, она глупа и беспечна. Творит ошибку за ошибкой. Пускает свою жизнь под откос. Но подтолкнул её к этому он. Пусть невольно – ведь он не просил, не хотел и не ждал того признания. Да он даже не сразу и поверил. Но оправдывать себя этим – не по-мужски. Мелко и малодушно. Не мог он остаться в стороне, как бы ни говорил себе, что так будет лучше.

Ни с того ни с сего всплыл эпизод, о котором он давным-давно позабыл. Случай из детства. Тогда, в том далёком ноябре, к ним в класс пришёл новенький. Болезненный, тщедушный мальчик, Венька, который, на беду, ещё и жил по соседству. Веньку невзлюбили сразу. Дразнили лишайным, потому что у того за ухом была какая-то болячка, прижжённая зелёнкой. Водиться с ним считалось зазорно. Хотя ясно, что не будь болячки – нашёлся бы другой повод. Просто у Веньки практически на лбу было написано «Я – жертва!».

Мама же, сдружившись с матерью Веньки, навязывала своему десятилетнему сыну дружбу с ним, не зная, чем это чревато. Маленький Анварес не хотел этого, не нравился ему этот Венька. К тому же в классе это считалось «предательством». А предателя наказывали сурово и не только всеобщим презрением. Но и ослушаться мать он не мог. Поэтому шёл по пути наименьшего сопротивления: во дворе общался, в школе – нет, ну либо украдкой.

Одноклассники Веньку порой поколачивали, без особых травм, потому его родители долго пребывали в неведении. А сам Венька молчал. И Анварес молчал. Потому что привлекать взрослых – это распоследнее дело, это попросту "стукачество".

Когда пацаны из класса договаривались, что сегодня будут бить Веньку, он оставался в школьной библиотеке, чтобы не метаться между давними друзьями и навязанным новоиспечённым товарищем. Пока сидел в тишине читального зала, представлял, как тощий Венька выходит за школьную ограду, как шагает по дороге, сворачивает в переулок, где его уже поджидают. Внутри так и свербело, прямо до тошноты. И чувство это – гаже некуда.

Так он остался раз, два. На третий – не выдержал. Поплёлся следом, вступился, выхватил по полной программе, стал таким же отщепенцем, но тогда впервые почувствовал себя хорошо. Да и родители, узрев побои, всё это безобразие быстро прекратили.

К чему всё это вспомнилось – Анварес и сам не мог сказать. Ситуации разные, мотивы – тоже. Однако в груди сейчас копошилось то же тошнотворное чувство, что и тогда, когда отсиживался в библиотеке.

61

Пара была в самом разгаре, когда Анварес наконец появился в аудитории. Опоздал он впервые, но уж опоздал так опоздал – сразу почти на полчаса.

– А мы вас потеряли, – запричитали девушки.

– На кафедре спрашивали, там тоже никто не знает, – доложила староста группы.

– Я задержался в деканате. Прошу прощения. Начнём…

Семинар он отвёл машинально, не вдумываясь – потому что все мысли крутились вокруг отчисления Аксёновой. А затем, на перемене, совершил невообразимое: кто бы ему такое сказал раньше – ни за что не поверил бы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Нашёл по расписанию двести пятую группу, сунулся к ним, выцепил старосту и попросил номер Аксёновой. Можно было, конечно, и в деканате спросить, но он уже и так не раз интересовался её делами у Анечки. Не хотелось бы, чтобы она не те выводы сделала. А с Золотарёвой можно было даже не объясняться: зачем, почему. Дайте и всё тут.

Золотарёва без лишних вопросов скинула ему контакт, хотя, конечно, удивилась. Но плевать.

Хотел позвонить Аксёновой сразу, но вдруг ни к селу ни к городу разволновался. Кругом – шум, сутолока, болтовня. Всё это ещё больше сбивало с нужного настроя. Потому решил отложить разговор до вечера. Дома, в спокойной обстановке, позвонит. Заодно до той поры продумает убедительные фразы.

Но разговора не получилось.

Во-первых, даже дома, в полной тишине, на него снова накатило волнение. Это, конечно, мешало, но в принципе он собой владел и голос звучал нормально. И совсем даже незаметно было, что сердце его чуть ли не выпрыгивало...

Ну а во-вторых, Аксёнова, хоть и ответила, но не захотела с ним говорить. Он, конечно, начал не лучшим образом – спросил:

– Госпожа Аксёнова?

Сначала она молчала, он даже подумал, что связь прервалась, но потом услышал короткое и резкое:

– Да.

– Юля, – знала бы эта Юля, чего ему стоило перешагнуть себя и назвать её по имени. – Я хочу поговорить с вами серьёзно.

Молчание.

– У вас проблемы. Вас хотят отчислить за пропуски. Вы это знаете? Почему вы не ходите на занятия?

Молчание.

– Послушайте, я всё понимаю. Вы очень расстроены. Но эта ваша жизнь, не надо её портить. Возьмитесь скорее за ум, пока ещё можно исправить ситуацию…

– Господин Анварес, – прервала его Аксёнова.

– Да? – Он заметил, как заходится сердце, как от волнения перехватило горло так, что это «да» прозвучало глухо и сипло.

– Идите к чёрту, господин Анварес. Со своей жизнью я уж разберусь как-нибудь сама. Лично вас она вообще не касается.

И отключилась.

Он не то чтобы огорчился – он просто опешил. Даже, скорее, растерялся.

Перезвонил на другой день – она больше не отвечала.

Анварес совершенно её не понимал. Что за детское, неразумное поведение? Он ведь не враг, помочь желает.

В пятницу после семинара в двести пятой попросил Рубцову задержаться.

– Вы как-нибудь общаетесь с госпожой Аксёновой? – спросил. – Созваниваетесь? Встречаетесь?

– Ну да, – пролепетала Рубцова. – На прошлой неделе виделись.

Сказала и смотрит на него при этом настороженно.

– Вы ей скажите, что положение у неё критическое. Надо срочно явиться в деканат. И вообще, начать учиться. Я со своей стороны помогу договориться с Волобуевым, но надо чтобы она ходила уже наконец на занятия. Чтобы взялась за ум.

– Хорошо, обязательно. Прямо сейчас ей позвоню, – пообещала Рубцова.

– Да, позвоните, – кивнул он. – Идите. И пусть не тянет... Стойте-ка!

Рубцова оглянулась.

– Закройте дверь на защёлку.

Она, конечно, повиновалась, но посмотрела на него с таким настороженным недоумением, что Анварес поспешил объясниться:

– Просто сейчас придёт другая группа, не хочу, чтобы отвлекали… Знаете что, давайте вы её сейчас наберёте, а говорить буду я?

– Хорошо, – кивнула она слегка ошарашенно. Как в замедленной съёмке достала из сумочки телефон, нажала вызов и протянула ему.

Анварес отошёл к окну, отвернулся. Этот взгляд Рубцовой, полный, мягко говоря, удивления, его раздражал – сейчас он и сам чувствовал себя по-дурацки и без вот этих взглядов.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Рубцовой она, конечно же, ответила.

– Госпожа Аксёнова, это Анварес. Вы, наверное, не понимаете, насколько плачевно ваше положение. Послушайте меня, я не собираюсь учить вас жизни. Я всего лишь хочу помочь выпутаться…

– Разве я просила вас о помощи, господин Анварес? Что-то не помню.