Грация Верасани - Возьми меня, моя любовь

Не сдерживаю больше усмешки и смотрю на покрашенную в желтый цвет дверь комнаты, как на спасение. О’кей, Габри, пей кофе и иди: на старт, спринтер.

«Люблю!» — сказал он мне пару часов назад, изливаясь. А сейчас будто ничего и не было. Люблю… Это лишь слово, Габри, и ничего больше.

Мануэль передает чашечку кофе и извиняется за то, что закончился сахар, а после снова растягивается на кровати и улыбается оттуда. Боюсь, он не помнит, как меня зовут. Смешно, что я помню, как зовут его, но это не имеет значения. Мануэль говорит, что проведет остаток лета в Болонье, будет писать диссертацию, и мы могли бы прогуляться вместе пару раз. Мы больше не увидимся, но с его стороны мило промолчать об этом.

Я подхожу, чтобы поцеловаться перед уходом.

— Пока.

— Всего тебе хорошего.

— И тебе всего хорошего.

То самое «Всего хорошего», которым обмениваются только из соображений благопристойности.

Спускаюсь по лестнице большого жилого дома, в который уже никогда не приду. Ничто не сдерживает меня, нечего и вспомнить. Чувствую вину и не знаю причины. Секс — при чем тут любовь? Должна ли быть при чем? Или все ошибаются, придавая простому траху большую важность, чем чистке зубов?

Спускаюсь на последнюю ступеньку с горькой складкой у рта и таким уровнем адреналина, который сводит на нет ответ еще до того, как он появится.

26

Сын Фульвио

Наконец после летних каникул бар Арнальдо вновь открылся.

— Неужели не придется больше изменять бару? — восклицаю я, надеясь увидеть любимого бармена за стойкой, как обычно, разве что чуть более загорелым.

Чувствую, как по спине хлопает тяжелая рука, заставляя меня подпрыгнуть. У Арнальдо рубашка в огромные желто-красные квадраты, и он бледен, словно белоснежный фартук мясника. Бармен рассматривает меня, на лице — одна из знаменитых широченных улыбок, и рассказывает, что все время проводил, развалившись в шезлонге небольшого пансиона в Белларива, играя в рамс с парой симпатичных шестидесятилеток, попивая пиво и газировку. А моря совсем не видел. Но ему хватило воздуха, говорит Арнальдо.

— Ты не первая пришла сегодня. Утром в семь, едва я открыл, вошел… Не помню его имени… Тот, твой бывший друг…

— Фульвио?

— Да, Фульвио.

Спрашиваю, что могло привести Фульвио сюда, на мою территорию?

Арнальдо смотрит на часы:

— По-моему, уже пора.

— Не может быть. Он не хотел больше разговаривать со мной, когда сказал, что я выставила его на посмешище в книге…

— Уже пора ехать в больницу. — Арнальдо направляется к кофеварке, чтобы сварить клиенту капучино.

— Он попал в аварию? С ним все в порядке?

— Да, прекрасно себя чувствует. Как обычно?

Я теряю терпение.

— Что, черт тебя дери, случилось с Фульвио?

После изощренно выверенной паузы Арнальдо выдает:

— Что я слышу от Габриэль, которую он просит стать крестной матерью?

Бросаюсь на «Пежо» к родильному отделению госпиталя Святой Урсулы и в то же время заново обдумываю все, что мне сказали. «Где Габри? Я ищу ее со вчерашнего дня». — «Давай я ей передам. Что случилось-то?» — «Скажи, что у Виргинии отошли воды. Только осторожно, потому что она ничего не знает. Я запью в черную, если не увижу ее жуткую рожу над колыбелью моего сына!»

Четверть часа спустя вхожу в комнату, полную свежих цветов и родственников на седьмом небе от счастья. Наспех оглядываюсь: Виргиния в постели, Фульвио на ногах рядом с престарелыми родителями, вазы с розами, еще в целлофане, на металлическом ночном столике, и в стороне — кроватка, в которой сладко спит новорожденный. У него лиловые щеки и черные волосы торчком, такие же, как у отца.

Слышу, как слегка надламывается голос Фульвио, когда он говорит мне:

— Можешь взять на руки, если хочешь.

Тогда я поднимаю его сына и как следует разглядываю: кроткого и сонного в моих раскрытых ладонях. Поворачиваюсь к изможденной Виргинии в ночной рубашке сиреневого цвета:

— Фульвио небось его вертел и перевертел, чтобы увидеть, все ли на месте.

Она отвечает, смеясь:

— Первым же делом.

Так обмениваются посланием две женщины, которые по разным причинам привязаны к одному, хорошо им знакомому, мужчине.

Пока в голубом стекле большого больничного окна отражается ослепительный неоновый блеск города, возбуждение спадает, и я чувствую, как возвращаются слезы. Фульвио приходит на помощь, приглашая весело отпраздновать событие в баре на нижнем этаже.

Разливая игристое вино в бумажные стаканчики, он с гордостью рассказывает, как ассистировал при родах. Когда первый крик наполнил операционный зал, больше нечего было делать, он вышел и принялся навзрыд плакать у стены палаты, пока не подошла медсестра и посетители, которые не понимали, радуется он или горюет.

Смотрю на Фульвио, онемевшего от счастья. Не стоит ворошить старые обиды, по крайней мере, не сегодня. Конечно, я не предполагаю, что он стал менее вспыльчивым, но то, что я не потеряла друга, а сын его назван в мою честь, примиряет со всем светом.

У сигареты, которую я с трудом прикуриваю, садясь в машину, необычный привкус. Трогаюсь и вливаюсь в трафик субботнего вечера конца сезона летних отпусков, перегруженный горожанами, которые возвращаются с каникул. Паркуюсь на улице Обердан, высаживаюсь и захожу в «Дожди».

Этим вечером мне требуется что покрепче, один из их слишком крепких домашних коктейлей с изысканными украшениями из фруктов и зонтиков. Сажусь за стойку и делаю заказ. Между тем нанизываю на зубочистку все, что попадается на глаза: зеленые оливки, тартинки, куски холодной пиццы и гренки, которые окунаю в пиалу с подозрительным соусом.

Вот это голод, думаю я. Вдруг я беременна. Нет, не может быть. Слишком уж скудная у меня сексуальная активность. Было время, когда я хотела иметь, по крайней мере, десяток ребятишек и уже подобрала им имена (ужасные имена). Сейчас же мне нравятся только чужие, и я думаю, что стану прекрасной теткой, эксцентричной старой девой, которая переодевается в Бефану на Рождество и приносит мед или осиные гнезда[12] в их день рождения. Нет, материнство — не для меня, и я с пути не сверну. Слишком много малышни сходит с орбиты, мечется от одного семейного стержня к другому: новая женщина папы, новый мужчина мамы. Нет. Это не для меня. Нужна надежная спина, которая выдержит любовную историю; представляю себе сына, сына навек. Он будит тебя по утрам, и ты не закроешь глаза, не притворишься, будто его нет.

Может быть, меня внесли в другой список — на курсы массового индивидуализма, который сейчас так моден. А может быть, я одна из тех неприятных персон, которые живут для себя, вращаются вокруг самих себя, равнодушны к собственной и чужой судьбе, замурованная жизнь внутри персональной брони. Может быть, моя эмоциональность поблекнет, а я этого и не замечу, и понадобится новая история, прежде чем я пойму: храни то, что имеешь.