(не)вернуть. Цена искупления - Анна Гранина

его становится тише, почти безжизненным. — Правда. С утра до ночи, а порой ночами. Пахал, падал в кровать без снов, без мыслей. Я так уставал, что уже не мог думать о ней, о тебе, о маме… ни о ком. Просто засыпал.

Пауза. Я вспоминаю, как сам зарывался в дела, чтобы не думать, как подписывал контракты, пил кофе литрами, чтобы заглушить пустоту.

Он мой сын, и эта боль — наша общая, но его она режет острее, потому что он ещё не знает, как жить с ней.

Я хочу сказать ему, что время лечит, что он найдёт того, кто вернёт ему веру, но я молчу, потому что знаю — сейчас он не услышит.

— А потом… — голос его дрожит, он громко сглатывает, — мама в больнице. Я лечу, как ошпаренный, не понимая, что произошло. И такой страх… я столько всего надумал.

Он поднимает глаза, и в них — всё сразу: боль, счастье, испуг. Я вижу, как его лицо меняется, как тень надежды пробивается сквозь боль.

— Я стоял у стекла, как мальчишка, — шепчет он. — Смотрел на неё. На эти трубки, на бледную кожу. И… пап, я руку ей на живот положил…

Он вскидывает взгляд, и я вижу, как его глаза загораются, несмотря на слёзы.

— А там — толчок. Маленький. Живой. Как будто Надя мне сказала: «Эй, я здесь».

Я чувствую, как в груди горит, как сердце колотится, будто хочет вырваться. Вспоминаю, как сам чувствовал этот толчок, как Вика улыбалась, когда Надюшка шевелилась, как я понял, что это — моё всё. Рома замолкает, и мы сидим в тишине, только часы тикают, «тик-так», отсчитывая время, которого у нас было так мало. Я протягиваю руку, кладу ему на плечо. Он не отстраняется.

— Ты мужик, Рома, — подвожу итог уверенно. — Настоящий. Вырос.

Он кивает, молча, смотрит на меня, и я вижу в его глазах облегчение, но он не отводит взгляд.

Высказался, мы оба сказали очень много друг другу.

— И ты теперь знаешь всё, — добавляю я, сжимая его плечо крепче.

— Знаю, — отвечает он твердо и уверенно. — И, может, мне всё ещё больно. Но теперь я хотя бы понимаю.

Он встаёт, подходит к раковине, открывает воду. Стакан наполняется, он пьёт медленно, будто тянет время, будто собирает себя по кусочкам. Разворачивается ко мне, прислоняется к столешнице, скрещивает руки на груди.

— Я не знаю, смогу ли снова поверить женщине, — говорит он тихо, глядя в пол. — Мне страшно. Мне кажется, что я уже никогда не смогу довериться.

— Сможешь, — отвечаю я, и голос мой звучит увереннее, чем я чувствую. — Когда встретишь ту, которая не попросит от тебя ничего. Просто будет рядом. Молча. До конца. Как твоя мать.

Он хмыкает, уголок рта тянется в улыбке, но она выходит грустной. Вспоминаю, как Вика стояла рядом со мной, когда всё рушилось, как она молчала, но её присутствие было сильнее любых слов. Она была моим домом, моим якорем, и я не уберёг её. Но теперь я сделаю всё, чтобы вернуть её, чтобы вернуть нас.

— Ты знаешь, пап… — начинает он, и голос его становится мягче. — Я всегда мечтал, чтобы мои отношения были как ваши. Чтобы я мог смотреть на неё и понимать — это навсегда. Чтобы я мог доверять ей, как себе.

Я улыбаюсь, чувствую, как тепло разливается в груди, несмотря на боль. Вспоминаю, как Вика смеялась, когда мы танцевали на кухне, как она ворчала, когда я забывал выключить свет, как она плакала, когда узнала о Ромке. Эти моменты — как звёзды, что светят даже в самой тёмной ночи.

— Ромка, — говорю я тихо, — у нас с твоей мамой было столько хороших моментов. И, надеюсь, будет ещё больше. Она — мой дом. Всегда была. И Надюшка… она станет нашим светом.

Он кивает, смотрит на меня, и я вижу, как его лицо смягчается.

— Я верю, — шепчет он. — И… спасибо, что рассказал.

Я встаю, подхожу к нему, кладу руку на затылок, как делал, когда он был маленьким. Он не отстраняется, только опускает голову, и я чувствую, как его дыхание дрожит.

— Мы справимся, — говорю я тихо. — Вместе.

Он кивает, и в этой тишине — всё.

Девочки, дальше по графику, надеюсь, что форс-мажоров больше не будет. Но... мы тоже живые люди и у нас бывает всякое. Причина почему я резко пропала - веская. Всех обнимаю, Ваша Анна. Берегите себя и своих близких.

Глава 20.

Виктория.

Я просыпаюсь раньше, чем обычно. Палата всё та же — стерильный полумрак, гул аппаратуры, равномерное пиканье монитора. Сегодня десятый день, как я здесь. Реанимация больше не пугает — я свыклась с её ритмами, её тишиной, её странной торжественной важностью. Здесь иначе течёт время. Оно вязкое, как мёд, и плотное, как воздух перед грозой. Но внутри, где-то под ребрами, в лёгких, наконец становится легче. Как будто я снова могу дышать.

Дверь скрипит, и я узнаю его ещё до того, как он входит. Мой врач, к которому я привыкла. Седые волосы аккуратно зачёсаны назад, очки на переносице, в движениях — ни суеты, ни спешки. Он будто несёт в себе всё спокойствие этой больницы. Я не знаю, как его зовут — не запомнила — но понимаю: он здесь главный. И я ему верю. Безоговорочно.

Он подходит к моей кровати, смотрит на меня поверх очков и мягко улыбается:

— Доброе утро, Виктория Алексеевна. Сегодня с новостями.

Я вздрагиваю. Не от страха — от ожидания.

— Хорошими? — спрашиваю, глядя на него внимательно.

Он кивает, проверяя показатели на мониторе.

— Очень хорошими. Утром прошёл консилиум. Мы посмотрели на вашу динамику: восстановление идёт устойчиво, все ключевые показатели в пределах нормы. Особенно радует, что вы стали спокойнее — это сразу видно и по сердцу, и по дыханию. А значит, можно сказать одно: вы своё тут уже отлежали.

Я не сразу понимаю.

— В смысле?..

Он опускает очки на кончик