Ирина Кисельгоф - Соль любви

Ознакомительный фрагмент

В бабушкиной квартире стояла необычная мебель. На спинках стульев были вырезаны скрещенные лезвия палашей, связки стрел и щиты с гербами. Я обнимала спинку стула и прикладывала к ней ухо. И тогда слышался далекий звон оружия, взрывы пушечных ядер, барабанная дробь, крики людей, звуки труб и рожков. В то время я зачитывалась Стивенсоном и Сабатини, и мне становилось страшно оттого, что все… абсолютно все можно почувствовать вживую. Стоит только приложить ухо к бабушкиной мебели.

Но самым важным моим занятием стало смотреть на то, как качается маятник напольных часов, стоящих в тупике длинного темного коридора. Я уже знала, что время останавливается, но не могла поймать этот момент еще раз. Мне нужно было вернуть мою прежнюю жизнь, а для этого требовалось поймать очередную остановку времени. Я следила за бронзовым маятником до гипнотического транса и вздрагивала от дребезжащего боя часов. В конце концов маятник я остановила. Сама. Я держала его до тех пор, пока часы не сломались. Бабушка так и не вызвала мастера. Ей было все равно.

Так я остановила время, а все осталось по-прежнему. Теперь я просто сидела на полу, прислонившись головой к стенке напольных часов. В другом, дальнем конце коридора виднелось окно, за ним – золоченый шпиль. Я смотрела на светлый мир из подзорной трубы темного коридора. С тех пор мне часто снилось, что я лежу на дне огромного черного колодца и смотрю на просторное небо. Я видела голубой купол, окаймленный кантом цвета чернозема. Его прозрачная голубизна вливалась в колодец, размывая своим светом черную границу между небом и землей.

Моя бабушка молчала часами, сутками, неделями. Она часто сидела у окна и все время о чем-то думала. Она могла готовить еду, стирать, убирать и вдруг застыть, упершись взглядом в одну точку. Мне кажется, вначале я ее боялась. Львы, кукушка и бабушка сплелись в странный хоровод живых неживых – то ли людей, то ли вещей из темной квартиры, заставленной старой, рассыпающейся мебелью.

С бабушкой мы объяснялись односложно. Я делала, что мне велели, и все. И мы так и не стали родными. Она к этому не стремилась, я этого не ждала. У меня были другие, родные мне люди. Я ждала их. Поэтому не сразу поняла, что меня бросили. Я сутками, неделями, месяцами ждала, что меня заберут. А через год поняла: этого не случится никогда. Я не отмечала Новый год. Первый раз в жизни. Раньше мне разрешали беситься всю ночь, пока я не валилась с ног от усталости, и тогда отец на руках относил меня в кровать.

– Спи, котенок, – говорил он.

Я обнимала его и засыпала, обхватив его шею. Он целовал меня и тихо разнимал мои руки, чтобы не разбудить. Он рассказывал мне об этом и смеялся. Я тоже.

В тот раз я получила подарок от Деда Мороза за день до Нового года, а вечером тридцать первого декабря бабушка выключила свет во всем доме и легла спать. Я сидела у телефона в ночной рубашке. Я просидела на полу в коридоре всю ночь. Не помню, чьего звонка я ждала больше: папиного или маминого. Но мне никто так и не позвонил. Мне уже тогда нужно было понять – чудес не бывает.

Я легла в кровать, когда стало светать. Поверх одеяла. Ничего я уже не ждала. А ноги мои были ледянее льда. Я слушала, как неслышно падает снег за окном. На двери моей комнаты кружились тени огромных снежинок, таких больших, каких в настоящей жизни не бывает. Я и не заметила, как обычная, белая дверь вдруг превратилась в прямоугольник солнечного зимнего света с деревянными перекладинами крест-накрест. Прямо на мне.

– Пойдем завтракать, – из-за заснеженной двери позвала бабушка.

– А где дедушка? – спросила я.

– Что? – она открыла дверь.

– Дедушка, – неслышно повторила я.

– Он умер от горя, – ответила она.

Я проболела все каникулы. От горя. Я лежала в горячей вате, которая лезла в глаза, нос, горло, уши, мешая слышать, смотреть, говорить. Мокрая, горячая вата давила мне на грудь, не давая дышать. Я задыхалась и бредила дни и ночи без пауз и остановок.

Моя мать навестила меня только раз, когда я стала выздоравливать. Она подарила мне мягкую игрушку – Пьеро в колпаке и белом атласном костюме с черными большими пуговицами.

Я слышала, как мама и бабушка разговаривают в коридоре.

– Она умирает от горя, – тихо и спокойно сказала бабушка.

– Твои слова! – шепотом крикнула мать. – Ты научила?

– Иди домой. Тебе нельзя заражаться. Ты беременна.

– Что ты меня передразниваешь? Что ты меня подкусываешь? Я хочу здорового ребенка! Что в этом плохого? – закричала мама. – И помни! Я у тебя одна осталась!

– Иди! – резко сказала бабушка.

Я соскочила с постели, прижав к себе Пьеро. Моя мама не хотела, чтобы я умерла от горя. Она хотела мне здоровья, а бабка ее выгоняла.

– Мама! – позвала я. – Не уходи! Я с тобой!

Я выбежала в коридор под грохот входной двери. Моя мать исчезла, испарилась, пропала за одно мгновение в темном, старом коридоре темной бабушкиной квартиры.

– Почему босиком? Немедленно в постель!

– Почему ты ее выгнала? – прошептала я. Перед глазами все расплылось.

– Она ушла, но обязательно придет. Совсем скоро. Когда ты выздоровеешь.

– Не ври! Ты ее выгнала! Я все слышала! Все! Все! Все! Ненавижу тебя! Ненавижу! – кричала я как безумная.

У меня случилась истерика, а после я возненавидела свою бабку. Я точно знала, если бы не бабка, мы с мамой давно жили бы вместе. Мне все время снился сон, что моя мама превращается в металлическую кукушку и прячется за крошечной закопченной дверцей часов. Прячется и зовет меня. Долго-долго. Только я ничего не слышала. В моем сне, как и в жизни, кукушка была немая.

Выздоровев, я подтащила стол к кухонным металлическим ходикам, поставила на него стул, влезла на качающуюся пирамиду и выдрала кукушку из часов. Она теперь все время была со мной, только мама не вернулась. Бабушка даже не заметила, что я сломала кухонные часы. Она была несчастливой, а часов не наблюдала. Случается и такое.

Я ненавидела свою бабушку даже тогда, когда поняла, что мать сама не хочет, чтобы мы с ней были вместе. Наверное, ненавидела по инерции. А еще стала обращать внимание на точки отсчета. Позже я узнала, что такие точки отсчета называют приметами нелюбви. Их считают холодно и бесстрастно. Не потому, что так принято, а потому, что так получается.

Первой точкой отсчета стал крест, поставленный на мне солнечным прямоугольником в тот день, когда я узнала о разводе моих родителей. Второй – царапина на моем пальце от зубов деревянного льва, мне сделалось больно до того, как меня бросили, а рассказала об этом металлическая кукушка, не издав ни единого звука. Третьей приметой стал Пьеро в белом атласном костюме. На его матерчатом грустном лице из черного пуговичного глаза текли нарисованные слезы. Он остался моим другом надолго, потому что ему было меня жаль. А моя мать меня не пожалела, не поцеловала, не обняла, просто погладила по голове. И все. Это означало, что бывают дети любимые и нелюбимые. Любимые дети должны оставаться здоровыми, нелюбимые – могут быть, а могут не быть. Мне просто не повезло. Ни к чему ненавидеть бабушку, но она констатировала, что я умираю от горя, а моя мать в ответ хлопнула дверью. Лучше бы я этого не слышала. Вдруг мне стало бы легче?