Ольга Дрёмова - Иллюзия любви. Сломанные крылья

— Да что ты знаешь об одиночестве? Что ты можешь о нём знать? — боль в голове становилась невыносимой, и, чувствуя, как огненная струя заливает подкорку расплавленным свинцом, Марина Дмитриевна с трудом подняла на дочь воспалённые глаза. — Для тебя одиночество — пустой звук, слова, смысл которых ты не в силах понять, потому что не прошла даже через десятую часть той боли, которую называют одиночеством.

«Действительно, что эта девочка может знать о том, как звенящая тетива тишины обвивается вокруг твоей шеи и заставляет сжиматься сердце от страха и тоски? — тупой болью отозвалось в её голове. — Что она может знать о том, как, наваливаясь неподъёмной глыбой, безжалостное время придавливает тебя к земле, гнёт и ломает, увлекая за собой всё и всех, кроме тебя, оставшейся в той точке, где больнее и невыносимее всего?»

— Какая ты молодец, мама! Решила бить на жалость? Что ты от меня ожидаешь услышать? Дифирамбы? — холодный взгляд дочери царапнул мать по лицу. — Ты жила, как считала нужным, так что же ты теперь выдавливаешь из меня слезу? Ты не смогла устроить свою личную жизнь, хотя у тебя имелось целых пятнадцать лет. А теперь ты хочешь, чтобы одинокой осталась я?

— Настенька, кто говорит об одиночестве? Тебе всего восемнадцать, вокруг тебя достаточно порядочных и надёжных людей. Зачем вставать в очередь за болью и несчастьем? Ну почему именно он?!

— Потому что я его люблю.

— Это твоё окончательное решение?

— Да.

С оглушительным хрустом мир раскололся надвое, и Марина Дмитриевна отчётливо и ясно осознала, что голос сердца дочери гораздо громче вразумительных речей матери.

— Говорят, твой папочка снова женился, — Надежда вытерла тарелку, убрала её на полку и обернулась к сыну. — Представляешь, седина в бороду, а он на четвёртый заход пошёл.

— И кто эта фея? Не иначе как слепая искалеченная кляча преклонного возраста, полностью потерявшая надежду заарканить хоть кого-нибудь, — Семён подцепил ножом масло и принялся намазывать его на хлеб. — На такого, как мой папенька, могла клюнуть только слепая, глухая и полностью лишённая обоняния особа.

— Представь себе, нет, — хмыкнула Надежда. — Ей всего-навсего восемнадцать, от силы девятнадцать, худенькая, беленькая, и глазки как коляски, не то серые, не то голубые.

— Откуда такие сведения? — Семён размешал сахар и стал пить чай.

— Вчера этих двух голубков застукала наша Инуся. Она возвращалась с работы, стояла на троллейбусной остановке. Вдруг смотрит — Лёнька, а с ним какая-то молоденькая девица.

— А почему тёте Инне стукнуло в голову, что эта пигалица — его жена? Ты, мам, поменьше её слушай, она ещё та свистушка. Напридумывает, сама не знает чего, и выдаёт за чистую монету, а ты и рада уши развесить.

— Как ты говоришь с матерью? — беззлобно возмутилась Надежда.

— А что, разве я не прав? — нисколько не смутился Семён. — Сколько раз было: принесёт какую-нибудь сногсшибательную новость, а потом оказывается, что всё совсем не так.

— Да нет, на этот раз никакой ошибки.

— Это ещё почему? — взяв вилку, Семён выудил из пиалы длинный кусок засоленной матерью сёмги и уложил его поверх масла.

— Потому что Лёнька Инусе сам эту девочку представил как свою жену, — Надежда перебросила полотенце через плечо и уселась на табуретку рядом с сыном.

— Это как? — от удивления Семён на какой-то момент забыл о сёмге. — Он чего, совсем совесть потерял? Ещё бы додумался эту девку к нам домой привести. Тётя Инна нам с тобой как родная.

— Не знаю я, чего он там потерял, но Инка мне рассказала вот что. Стояла она вчера на остановке троллейбуса, как всегда, час пик, народу невпроворот, да ещё и дождь пошёл. Ты же знаешь Инку, она может таскать в сумочке всякую дрянь, а того, что действительно нужно, у неё никогда нет. Знаешь, если вытряхнуть содержимое Инкиной сумки на стол, можно обалдеть от того, какую кучу ненужной дряни носит с собой эта красотка: старые фотографии, письма чуть ли не всех своих хахалей, какие-то брелоки, сувениры… Ладно, что-то я увлеклась. В общем, самой нужной вещи, то есть зонта, у нашей Инуси с собой не оказалось. А тут как на грех дождь, ну, она и юркнула под козырёк остановки, чтобы не вымокнуть.

— И тут свершилось! — торжественно проговорил Семён.

— Да ну, тебе рассказывать… — махнула рукой Надежда и хотела встать с табуретки, чтобы закончить с посудой, но Семён вцепился в рукав её халата.

— Ма, не обижайся, это я так, пошутил. Сядь, расскажи, что произошло дальше, мне интересно.

— Ну что дальше? — Надежда снова опустилась на табуретку. — Стоит наша Инуся в самом уголке, народу напихалось немерено, и понимает она, что выбрала не самое хорошее место. По асфальту дождь лупит, и все ей на колготки льётся. Стала она пробираться в серединку, да не тут-то было: люди после рабочего дня нервные, орут, локтями толкаются. Хорошо, какой-то автобус подъехал, половина народа из-под козырька к дверям рванула, места побольше стало.

— Тут наша тётя Инна и передислоцировалась, — с набитым ртом проговорил Семён.

— Как бы не так! — возразила Надежда. — Только Инка намылилась отойти от края, как смотрит — посреди остановки стоит твой папаша и так нежно-нежно прижимает к себе какую-то молоденькую девицу.

— О! Даже так? — сверкнул глазами Семён.

— Даже так, — усмехнулась Надежда.

— И какая она из себя?

— Инуся говорит, худющая, светленькая, ростом чуть повыше папеньки, а может, ей так из-за каблуков показалось, глазищи, говорит, огромные, а на вид — тебе ровесница.

— За следующей женой папа пойдёт в детский сад, — заключил Семён.

— Не исключено. Так вот. Стоят они, друг на друга насмотреться не могут, а тут наша Инка выруливает. Лёнечка сначала с лица спал, а потом ничего, приободрился и говорит: «Давайте я вас познакомлю. Это моя жена, Настенька, а это — моя старинная знакомая Инна». Нет, ты представляешь, какое нахальство — его знакомая! — глаза Надежды округлились.

— Я себе представляю, как рассвирепела тётя Инна! — невольно рассмеялся Семён.

— Рассвирепела — не то слово! Ты же знаешь, она тихая и мирная, но если её разозлить…

— Ну, и что дальше? — после такого поворота событий Семён слушал рассказ матери действительно с интересом. — Она ему всё сказала?

— Да нет, ничего она ему говорить не стала, — Надежда опустила голову и замолчала.

— А почему? — не понял Семён. — С её-то языком она могла бы так отхреначить папеньку, что тот не знал бы, куда со стыда деться. Всё развлеклась бы…

— Могла бы… — Надежда подняла на сына глаза. — Конечно, могла бы…