Энн Риверс Сиддонс - Королевский дуб

Том повернулся и, спотыкаясь, пошел к грузовичку, на этот раз я, пошатываясь, последовала за ним. Том еще раз обернулся и взглянул на старина, осевшего у колонны дома, огромное белое от луны августовское небо давило на Клэя. Я тоже обернулась.

— Мне все же нужно было убить тебя, Клэй, — сказал Том. — Чип слишком жалок, чтобы его убивать, кто-то должен был это сделать при его рождении. Но ты можешь передать ему от меня, что если эта дрянь не будет убрана оттуда, а землю в течение недели не очистят, насколько это возможно, то, клянусь Богом, я убью его. Я это сделаю. Будет высшим счастьем отправиться за это в тюрьму.

Том привалился к крылу грузовичка и почти лежал на нем. Я знала, что он не сможет вести машину. Поэтому я взяла ключи из его руки, вялой и холодной, как смерть, открыла дверцу со стороны пассажира, приподняла и втолкнула Тома внутрь, сама села за руль и включила двигатель. Я никогда до этого не водила пикап, но знала, что смогу это сделать; на развалинах той ужасной ночи я знала, что смогла бы почти все, что может сделать человек, прежде чем огромная, засасывающая, смертельная усталость овладеет мной, как это случилось с Томом. Я знала, что это произойдет очень скоро, но я также знала, что успею довезти нас домой.

Я свернула с Пальметто-стрит на дорогу, ведущую к „Королевскому дубу" и Козьему ручью, вместо того чтобы повернуть к своему дому на Вимси-роуд. Том слегка приподнял смертельно усталую голову со спинки сиденья и посмотрел на меня.

— Разве ты не хочешь ехать домой? В голосе его не было силы.

— Я еду домой, — ответила я, не глядя на него. Том поднял руку и прикоснулся к моей, лежащей на руле, а потом уронил свою руку на сиденье.

— Не думаю, что это теперь может быть тебе домом, — прошептал он.

— Однако это так, — ответила я, зная только, что дом это или не дом, но я должна сейчас ехать туда.

Мы ехали в молчании. Гудящая нереальность плотнее обхватила меня, и к тому времени, когда мы подъехали к дому на Козьем ручье, я была в таком бредовом состоянии, будто совершенно опьянела. За пределами этого колпака головокружения толкались и гримасничали, как хищные рыбы у стенки аквариума, страшное утомление и чудовищность. Но когда я помогла Тому выйти из машины и подняться на широкую террасу, мои руки были уверенными, а ноги не дрожали. Огромная смешная резная кровать была выдвинута на ту часть террасы, которая нависала над залитым луной ручьем, и была обвешана москитной сеткой. Я раздвинула полог и помогла Тому опуститься на матрас, сбросила с себя грязную, пропитанную потом одежду, забралась на кровать, с трудом стянула с Тома брюки и рубашку, выбросила их на пол террасы и обняла моего смуглого мужчину.

Он повернул лицо к моей груди и лежал неподвижно. Я прижимала его, чувствуя вес и очертания его головы на моем теле, мягкую печать его губ на моем соске, милую позу, когда его подбородок устраивался в ямке между моей грудью и ребрами. Точно так же я, засыпая, обнимала его сотни раз. Сейчас это вызывало такое ощущение, словно какая-то ампутированная часть моего тела чудесным образом вновь приросла и меня сделали полноценной. Бредовый покой рассеялся, и меня подхватил наплыв нежности, такой простой и мощный, что буквально потряс все мое существо, а затем вновь всплыло спокойствие, и я неподвижно лежала, наблюдая, как луна опускается к вершинам тихих деревьев за Козьим ручьем. За „Лунной рекой" моей дочери.

Том тоже лежал тихо, так тихо, что я подумала, будто он заснул, но вдруг он повернул голову и проговорил таким тихим голосом, что мне пришлось напрячь слух, чтобы расслышать:

— Все ушло, Энди.

— Нет, не ушло, — возразила я, крепко обнимая Тома. — Сегодня ты остановил гибель, и теперь все начнет исцеляться. Клэй вычистит этот ужас, ты знаешь, он это сделает. Теперь завод должен быть закрыт. Найдут причину, чтобы его остановить, и тогда ручей начнет очищаться, вернется лес, и животные вернутся. Все исцелится, Том. Ты сделал это. Ты сделал это для Скретча, Хилари и… нас.

— Я не исцелил ничего, — вздохнул он. — Я даже не знал, все эти годы не знал, что зло было именно там. И узнал только от Скретча. Это он знал. Он нашел зло. Именно он… До нынешнего дня все, что я думал, присуще мне, все, что я думал, мы можем сделать — мы четверо, мой отец и его, его… — сводилось просто к тому, что сумасшедшие люди бормотали сумасшедшие слова. Танцуя и распевая в лесу, как дикари. Убивая хороших животных, которым следовало бы жить. Клэй был прав. Нет никакой силы леса. Нет никаких „ты". Это просто земля. Просто деревья. А олени — просто олени.

— Ш-ш. Тихо. Ты до смерти устал, наполовину болен и наполовину истощен. И горюешь о Скретче. И говоришь бессмыслицу. Ты поймешь это, когда почувствуешь себя лучше. Сила есть. Я видела, как ты призывал ее. Я видела, как ты применял ее. Если это другая сила, не та, что ты думал, — какая разница? Красота обладает силой. Мир, тишина и естественность тоже имеют ее. Любовь имеет огромную силу. Разве этого мало? Ты все еще обладаешь всем этим. У тебя есть Хилари и я…

— У меня нет тебя, — глухо ответил Том. — Не по-настоящему, не до конца. Ты хотела участвовать во всем, ты прилагала усилия, но по-настоящему ты никогда не могла стать частью нас. Ты всегда боялась. И оказалась в этом права. А Хилари ушла…

— Нет, не ушла. Она никогда не уходила. Она всегда верила. И теперь верит. Она писала о тебе, Том, и назвала это „Истинная история Тома Дэбни". В течение недель она работала над своими записями. А когда она мне позвонила прошлым вечером и просила передать тебе „Хей", она сказала еще кое-что. Она просила передать, чтобы ты ее ждал.

Я почувствовала, как он слегка улыбнулся.

— „Истинная история Тома Дэбни", — тихо проговорил он. И улыбка пропала. — Я хотел сказать, что я ушел. Что-то — энергия, радость, что-то еще, что было у меня всегда… Я чувствую, что это ушло. Теперь я действительно боюсь, Энди. Раньше я никогда не боялся или опасался немногого, но теперь я не могу придумать, чего бы мне было не страшно. Все, что делало меня энергичным, все, что было моими моторами, — теперь я этого боюсь. Мне бы нужно было бы заняться любовью с тобой. Я хочу заниматься этим всю оставшуюся жизнь, но теперь я боюсь это делать. Я почти боюсь позволять моему телу прикасаться к тебе. Я не знаю, что та вода причинила ему. И не знаю, что это сделает с тобой. Я был в той воде всю свою жизнь… Ты знаешь, Энди, я любил свой член, гордился им, благодарил Бога за него. Я говорю это искренне. Он приносил мне радость и чувство исключительности, и с его помощью я мог одаривать этими чувствами других. Теперь… он был в той воде смерти, и я не могу войти в тебя. Я боюсь той воды. Я жил в ней, на ней и для нее всю жизнь, а теперь я, как тонущий котенок, боюсь, что меня коснется хоть одна капля. Я боюсь.