И солнце взойдет (СИ) - О&#39

…Под горячим душем Рене отмокала не менее получаса, прежде чем с тихим ругательством приступила к расчесыванию всклокоченных волос. Она тщательно распутывала пряди, а некоторые сгоряча даже обрезала, чтобы в конце все же заплести надежную гладкую косу. Следом пришлось сменить постельное белье, приготовить одежду на завтра и отыскать хоть одну чистую пижаму, потому что… Ну, потому что в квартире внезапно образовался ужасный бардак. Даже странно, как лежа сутками на кровати можно создать настолько всепоглощающий хаос. В общем, дел нашлось удивительно много, и, когда, спустя всего несколько часов сна, Рене старательно пережевывала сухие хлопья — без молока, ведь то давно скисло, — она пыталась найти в себе мужество пережить первый после «коридорных откровений» рабочий день.

Тем не менее стоило ее бледному и заметно осунувшемуся лицу впервые появиться в ординаторской, как почти сразу стало невыносимо. Если в раздевалке еще можно было спрятаться за дверцей шкафчика или воротником халата, то теперь ее шерстяное платье с цветочным узором казалось особенно глупым, а косички — детской причудой. Хотелось закутаться во что-то темное, незаметное или строгое, укрыться слоями черноты. И с каким-то неправильно тяжелым вздохом Рене пришла пора все же признать — она повзрослела, изменилась внешне и внутренне. Сдвинула ось приоритетов и стала другой. Угловатой, резкой и сумрачной. И эти метаморфозы, разумеется, не осталось незамеченными Энтони, однако он промолчал. Между ними вообще как-то сразу повисла рабочая тишина, будто полуночный разговор, записка и шепот приснились обоим. Ланг не подходил чаще положенного, не спрашивал лишний раз, хотя постоянно был где-то поблизости.

Рене не смогла бы сказать, что именно произошло между ними. Вот еще недавно они орали от бешенства, а теперь делали вид сугубо учебных отношений, которые Энтони неожиданно старательно оберегал. А может, в своей нетривиальной манере оберегал саму Рене, потому что выглядела она довольно дерьмово. Тощая, неулыбчивая, с замученным взглядом и восхитительной синевой вокруг глаз. Возможно, именно потому Ланг теперь не кричал, не плевался ядом на дальность и даже снял часть нагрузки, передав ее Франсу. Правда, тем самым он породил еще больше слухов.

Да, она знала, что взгляды и шепотки не утихнут, наверное, до самого окончания фарса резидентуры, однако не ожидала такого внимания. Рене слышала, как через несколько недель после возвращения в хирургию у неё начали искать признаки беременности, потом из-за не проходящей бледности следы аборта, а затем невылеченного бесплодия наравне с проблемой фригидности. Впрочем, винить коллег не нашлось причин. Наверняка в их глазах она заслужила насмешки, а потому Рене понимала и не обижалась. Только иногда становилось немного грустно, когда Франс Холлапак с высоты своего нового положения ассистента при главе целого отделения мог позволить себе несколько оскорбительных замечаний о шраме, об общении Рене с пациентами и, конечно, о ней самой. Разумеется, он делал это исподтишка, покуда Энтони точно не мог его слышать. Но даже тогда Рене лишь поджимала губы и останавливала Роузи, которая очень хотела поупражняться во французском сквернословии. Ссориться не было смысла, ведь она знала, что скоро уедет. И неважно куда, лишь бы подальше.

Так что к началу апреля о Рене говорили все: от скорой до безучастных ко всему ортопедов, от пациентов до приходящих уборщиков. Рты ненадолго захлопывались только в присутствии Энтони, которому было достаточно глянуть в сторону особо говорливых, чтобы те нервно сглотнули и поспешили убраться прочь. Но потом все начиналось по новой. Впрочем, Рене не унывала. Она старательно находила забавным, как медсестры немедленно вспоминали о своих срочных делах и исчезали за дверями ближайшей палаты, где лежал какой-нибудь коматозник. Однако затем доктор Ланг уходил, и неприязнь вспыхивала с удвоенной яростью. Авторитет Энтони был абсолютен, тогда как ее… Что же, Рене была лишь резидентом — человеком без голоса, но с тонной ответственности, у которого так неудачно накопилось слишком много неотработанных дежурств. Идеальное время для сплетен.

В общем, постепенно напряжение между Рене и коллегами достигло своеобразного апогея. Это, конечно, не походило на устроенную осенью травлю, но жертва тоже порядком устала. Как и все, Рене вымоталась едва ли не до нуля. Почти не спала и не ела, а потому даже думать становилось сложнее — мозг разрывало от задач и обязанностей. Ложась в кровать далеко за полночь, она видела перед глазами строгие графы пройденных тестов, читала во сне мнемоники и шила-шила-шила, соединяла кости, зажимала артерии, вскрывала абсцессы, отчего в голове немедленно возникала иллюзия запаха гноя. От этого каждое утро Рене вставала совершенно разбитой и с легким отзвуком тошноты, но выхода не было. Работа оставалось работой.

Однако даже у ее сил имелся предел. И, наверное, именно из-за этого она однажды не выдержала. Рене только заканчивала уборку в перевязочной, когда там объявился Франс. В чистеньком хирургическом костюме и с витавшим вокруг ароматом кофе он зашел в кабинет, осмотрелся, а потом безмятежно прислонился к стене. С легким пренебрежением Холлапак наблюдал, как находившийся уже в полушаге от лицензии хирург спокойно собирала в лоток использованные дренажи, выбрасывала перепачканные гноем и кровью салфетки, складывала грязный инструмент. Чуть поодаль стоял приоткрытый стерильный бикс, который давно следовало бы захлопнуть. Увы, но Рене была пока слишком занята, а желающих помочь, конечно же, не нашлось. Скорее здесь соберутся любители поглумиться. Такие, как Франс.

— Решила подработать уборщицей? — спросил он, и Рене чуть резче, чем следовало, бросила на поднос корнцанг.

— Что тебе нужно?

— Мне? Ничего. — Холлапак демонстративно развел руки в стороны, будто оказался в этом крыле совершенно случайно. — Гораздо интереснее, что тебе нужно здесь.

— Я делаю свою работу. Если хочешь, то помоги, нет — оставь меня в покое и выйди вон.

— Полегче, Роше. Судя по последним достижениям, это твой предел — идеальная поломойка. — Темные пухлые губы растянулись в кривой усмешке, а сам Франс, разумеется, даже не двинулся с места. Ничто не доставляет столько удовольствия, как чужие унижения, да?

— Откуда столь гениальные выводы? — тем временем процедила Рене. — Один заполненный дневник биопсий не делает из тебя гениального врача.

— Оттава, — коротко бросил Франс и с молчаливым самодовольством наблюдал, как она зло смахнула последние грязные салфетки. Ах, ну конечно.

— Я давно сдала тест на постоянную визу. Так что знаю, что это столица Канады…

— О, бога ради, — перебил Холлапак. — Не придуривайся. Мы здесь все единое целое, так что было глупо даже пытаться утаить свою поездку. А тем более ее итог.

— Не думаю, что обязана отчитываться перед вами, — сказала Рене и нарочито громко шарахнула о стол металлическим лотком с инструментами. Все, чего она хотела, чтобы ее наконец-то оставили в покое. А еще лучше, чтобы вообще забыли о существовании Рене Роше.

— Нет, серьезно! Это было так весело! Гениальная Роше, которой каждая глотка пророчила великое будущее, вернулась ни с чем, и теперь подбирает перепачканные гнилостным экссудатом салфеточки. — Он рассмеялся, а Рене медленно выдохнула. Захотелось со всей силы швырнуть что-нибудь в стену, но вместо этого она слушала чертова Франса. — Я смотрю, корона улетела так далеко, что до сих пор найти не можешь? Поищи в грязном белье прачечной. Быть может, Ланг снова погладит по головке или допустит свою ручную шлюшку к обязанностям ассистен…

Договорить Холлапак не успел. Его прервал смазанный, но все равно очень болезненный удар в нос. И Рене сама не поняла, как сумела до него дотянуться. Она целилась в челюсть, хотела залепить обычную девчачью пощечину, но кулак сжался сам. Раздался хруст, громкое оханье и перекрывший грохот рухнувшего на пол железного бикса короткий приказ:

— Довольно!

Никто не знал, когда Энтони Ланг появился в маленькой перевязочной. И уж точно ни один из них не представлял, сколько услышал глава отделения. Однако взгляд, которым тот одарил обоих участников потасовки, вынудил Франса гнусаво заголосить: